Час пробил
Шрифт:
— Нет! — не согласился белобрысый.
— Никогда! — подхватил лисья мордочка.
— …Даже наверняка антиобщественны, раз преследуются законом… — продолжил черный, будто не заметил дискуссии.
— Безусловно! — вклинился лисья мордочка, в восторге,
что опередил белобрысого оппозиционера и оказался в одном лагере с главарем.
— …Но освобождаем-то мы именно свободу общества, — упрямо гнул свое черный, — от тех, кто хочет надеть на нее узду.
— Не выйдет! — Белобрысый дрожал от гнева.
— Ни за что! — успокаивая его, хихикнул лисья мордочка.
— Чего ты их приволок? — бросил Харт Джоунсу. Джоунс, потупившись, молчал. — Люди играют в хаос, чего тут не понять?
Ему
— Ну и ноги, — сказал белобрысый, и Харт почувствовал, что краснеет.
— И на жгутике! Кашемировом! — высмотрели острые лисьи глазки.
— Подсадная утка, — презрительно резюмировал черный.
Харт с ужасом увидел, что от его щиколотки действительно тянется сплетенный из кашемировых платков узловатый шнур. Сердце прыгнуло, а в сознание ворвалось слово «уайтлоу». Белый закон. Закон белых…
Он открыл глаза, над ним стоял Джоунс и тихо тряс за плечо:
— Надо вставать, сэр. Звонил Кемпбелл; В вашем кабинете сидит миссис Уайтлоу. Случилось что-то ужасное, она рыдает, сказал Кемпбелл.
— Здесь я должен вернуться к некоторым событиям предыдущего дня, которые упустил в рассказе, — Андрей улыбнулся то ли смущенно, то ли лукаво.
— Нарочно забыл?
В глазах Наташи, обращенных к нему, читалось не осуждение литературных условностей, а какая-то глубокая самопогруженность. Чего в ней было больше? Тревоги за героиню, загнанную всемогущими обстоятельствами на край бездны? Или… или неожиданной для Лихова внутренней твердости? Подобной той, которую человек, оказавшийся в критической ситуации, противопоставляет подлому страху, соглашательству, сделкам с самим собой, собирая к отпору все нравственные силы. «Все же она очень впечатлительна. А я, дурень, бормотал что-то насчет этической глухоты».
Ему стало стыдно и своих мыслей вокруг «Моста Ватерлоо». Они оборачивались для него Ватерлоо иного пошиба.
Наташа стремительно поднялась, прикрыла его своей тенью и протянула руку. Перед ним стоял человек, способный на решительный поступок, настоящий по самым суровым меркам, без скидок на слабость пола или метания молодости.
…Когда они выходили из воды, море выплеснуло на поверхность отчаянные обрывки очередной пионерской песни и крик млеющей Жанны: «Утоплю как котенка!»
— По-моему, она влюбилась, — тихо сказала Наташа.
— А он? — проглотил удивление Лихов. Чтобы удивиться еще больше.
— А он не умеет. Но это неважно. Он — как луна.
— Которая отражает?
— Ага. Светит, когда освещена солнцем. У Жанны хватит сил на двоих. — Наташа осторожно опустилась на полотенце. — Ну давай, родной, я уже успокоилась. И вообще я ничего не боюсь. Уже. Ни-че-го.
— Ксанаду, Ксанаду, — повторяет еле слышно седой джентльмен, в котором полковник Макбрайд, несмотря на прошедшие годы, без труда узнал бы человека в штатском. Он сидит в непринужденной позе, подставив обветренное лицо с красноватой задубевшей кожей альпиниста или горнолыжника под струи прохладного воздуха, который гонит кондиционер.
— Вы что-то сказали, сэр? — Молодой человек учтив и подтянут.
— Ксанаду, мой друг. Ксанаду — легендарное место, где Кубла Хан построил храм удовольствий. Я все забываю, как вы молоды. Мои сверстники упивались много лет назад фильмом «Гражданин Кейн». Теперь я сам, как Кейн, старый, мудрый, в меру разочарованный, только у меня нет Ксанаду во Флориде. Знаете, мой мальчик, вся жизнь это поиски своего Ксанаду, поиски места, где вам было бы хорошо, где вы получали бы удовольствия. Он мечтательно прищурил глаза. — Розовый бутон…
Молодой человек с недоумением смотрит на пожилого собеседника. Тот упивается его неведением.
— Видите ли, умирая, мистер Кейн прошептал: «Розовый бутон», и потом все пытались понять, что же он имел в виду.
— И что же?
— Да ничего. Эти слова были написаны на санках, на обыкновенных детских санках. У Кейна в детстве были сапки, он отлупил ими какого-то чопорного зануду, я уже не помшо, за что и при каких обстоятельствах. Дело не в этом, дело в том, что как бы долго не прожил человек, ничего особенно мудрого он не узнает: в конце пути испытываешь такую же растерянность, как и в начале, поверьте. Единственно, в чем я уверен: если у вас есть враг, надо знать его намерения; если у вас есть друг, которому по тем или иным причинам вы не доверяете, надо точно узнать, друг ли он вам, и если нет, то, увы, его надо уничтожить, иначе он уничтожит вас. И тогда вы не доберетесь до своего Ксанаду никогда.
— Сэр, вы хотите, чтобы я проверил Харта?
Сэр Генри приветливо улыбается. Он думает: «Мальчик не глуп. Мальчик думает, что я стар и вовсе не так уж хитер, как об этом говорят. И он прав. Что особенного в этом старике? Действительно, ничего. Особенных людей нет, их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Надели его властью, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько и не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками. Когда-нибудь и ты, мой мальчик, окажешься на моем месте и так же будешь читать мысли младшего по званию коллеги. Разве удивительно, что в глубине души ты меня не любишь? Нет, нормально. За что ты должен любить меня? За то, что я проделываю кое-какие хитроумные операции? Ты будешь делать то же самое. За то, что я делал ошибок меньше, чем другие? Чепуха, делал столько же, сколько другие, но другим их не прощали, мои же не замечали по тем или иным причинам. Все так просто, и в пределах своей компании мы остаемся такими же людьми, что и все остальные. Не любим друг друга, втайне радуемся неприятностям ближних, как бы компенсируя себя за то, что и они втайне радовались, когда нам было плохо. Но у нас корпоративные интересы, и, если мы не сможем подняться над нашими личными антипатиями, нам никогда не прийти в свой Ксанаду. Все в нашей компании понимают это — и глупые, и умные, и хитрые,
и открытые. Корпоративность — одно из величайших открытий человека. Корпорацией может быть все что угодно: религия, партия, фирма, правительство. Все зависит только от четкого осознания каждым, что верность корпорации в миллион раз важнее, чем то, ради чего она создана. Император Калигула назначил свою лошадь консулом. Молодец Калигула! Он прекрасно понимал, что означает власть: его лошадь была бы ничуть не худшим консулом, упаси бог, скорее, наоборот. В смысле корпоративности, лошадь па десять голов выше любого приближенного Калигулы, потому что те могли бы, более или менее успешно, бороться с искушением предательства, в то время как консул-лошадь и не подозревала о предательстве как таковом. Самое ценное в корпоративности — верность неведения».