Час пробил
Шрифт:
Возможно, она скажет: «Мне было хорошо». Возможно, это скажу я. Нет, вряд ли. Я старше. Уже не говорю таких слов. Научился виртуозно молчать, вкладывая в молчание самые разные оттенки чувств. Мне часто кажется, что я гораздо лучше понимаю людей, когда они замолкают.
Наверное, и она промолчит, она вовсе не глупа и способна оценить все преимущества молчания. Возможно, она еще раз поцелует меня, а может, еще и еще — вне программы. Может быть, сожмет руку у локтя или запястье. Как бы то ни было, в какое-то мгновение мы повернемся друг к другу
А сейчас я хочу рассказать немного о себе, изрядно поседевшем и сумрачном типе, и о ней, которая не побоялась с таким типом поехать отдыхать. Кто мы? Обыкновенные люди с небольшими биографиями. Интересны ли они? Не знаю.
Андрей Лихов. Родился в Москве. В сорок пятом году. Появился на свет в родильном доме Г pay эрмана, на бывшей Молчановке. Теперь там роскошный проспект, а роддом все равно стоит. Трогательный и чуть нелепый в окружении современных громадин, но родной для тысяч и тысяч людей. Оказывается, многие в Москве родились у Грауэрмана. Одно время несколько инициативных молодых людей даже хотели создать ассоциацию детей, родившихся там. Так и не создали. Все недосуг. На хорошее как раз времени и не хватает. Так что дом семнадцать по Калининскому проспекту — точнее, роддом номер семь — остался без ассоциации детей, которые в нем появились на свет божий.
Учился. Закончил. Работаю, ненормированно. Повышали. Предлагали. Намекали. Указывали. Есть два выговора — сейчас они в цене. Кое-что собираю. Рисую. Вернее, пишу акварели. Для себя. И только дома, по памяти: голубое небо, безлюдное побережье, чахлые березки, щемящая желтизна. Друзья понимают, специалистам не нравится: нет, дескать, достоверности увиденного. Обвинение не из легких. На работу езжу мимо Академии художеств, совпадение кажется не случайным. И что мимо — тоже. Последние три года без отпуска. Так получилось. Сейчас вот выбрался и сам не верю.
Был женат. Давно. Она не выдержала моих частых командировок. Детей нет. Отца не видел никогда — не вернулся с фронта. В одном из ящичков комода лежат боевые медали, немного — две или три. В детстве играл ими, рассматривал, грыз, спрашивал маму, за что их дают. Мать не отвечала. Кусала губы или выходила на кухню. Рано сообразил, что спрашивать об этом не нужно, что самое страшное в жизни — смерть. Значит, в начале пятидесятых. «Худышка» в Хиросиме и «7'олстяк» в Нагасаки разорвались в месяц моего рождения. Но еще в пятидесятых я о них не знал. Пожалуй, все.
Наталья Синельникова. Родилась в Хабаровском крае. В военном городке. В пятьдесят шестом. В бревенчатом доме, сложенном из огромных круглых, на скорую руку обтесанных стволов. Мороз был сорок семь градусов. Отец рассказывал. Потом его перевели в Москву. Живут в центре: она, мать и отец. Нет, не годится: мать, отец и она — так вернее, по главенству в семье.
Училась. Закончила. Работает. В НИИ. Недавно. Хорошо шьет. Ходила на курсы иностранного языка. Недолго. Плавала в бассейне. Бросила. Читает, когда не шьет. Замужем не была. Отношения с отцом неважные, с матерью приличные, но не более.
Все собирается начать делать что-то очень важное для себя. Но… Может быть, просто не знает, какое это что-то?
В ее жизни не было ничего такого, о чем. можно вспоминать с содроганием, — так, мелочь и беготня.
Начинается наш первый день вдвоем, и чтобы грусть и скука, столь губительные для взаимоотношений, появились хоть чуть позже, я кое-что придумал:
— Знаешь, что?..
Она смотрит на меня с ожиданием и восторгом. Сейчас еще, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, — все вызывает у нее радость.
Счастливая! Она может только догадываться о том, что мне известно наверняка. Ну и что? Все разваливается, рано или поздно. Самые толстые стены и самые высокие башни, на удивление прочные крепости и замки превращаются в прах. Разве это означает, что не нужно строить? Строить, созидать — интересно. Единственное, что по-настоящему пристало человеку. Строить дороги, дома, отношения между людьми, строить и убеждаться в тщете своих усилий, и снова строить, и снова стоять с непокрытой головой у груды обломков, и снова…
— Я расскажу тебе о загадочных событиях. Каждый день понемногу, чтобы тебе не стало скучно со мной.
Она смотрит с испугом.
— Мне никогда не будет скучно с тобой.
Смешно негодует. Совершенно уверена в том, что говорит. Она ничего не подозревает о груде обломков.
— Расскажешь детектив?
— Можно и так сказать.
— А какой? Про что?
— Про жизнь. Про мужчин и женщин, про траву и море, про рождение и смерть.
— Разве так бывает? Детектив про жизнь? Странно!
— Бывает. Жизнь — подлинный и невероятно запутанный детектив. Каждый из нас всю жизнь ищет нечто, чему даже не знает названия и никогда не находит. Никогда. И любые ухищрения бессмысленны. Так что детектив про жизнь — печальный детектив.
Она смеется. Сбрасывает туфли. Она совершенно не испытывает стеснения в моем присутствии, как будто я — ее мама. У нее красивый купальник, он'идет ей. Ей сейчас все идет.
— Я буду рассказывать детектив все двенадцать дней отдыха. Хоть полчаса, но каждый день.
Самое сложное — начало. Мы лежим на песке. Солнце. Мы лежим, касаясь плечами. Она уткнулась головой в разрисованное, петухами полотенце, я лежу на спине. Закрываю глаза и вижу, вижу всю историю изощренного преступления.
— Откуда ты знаешь, как все было? — Голос ее звучит глухо. Она спрашивает, так и не оторвав головы от теплого льняного полотенца. — Тебе кто-нибудь рассказывал?