Час пробил
Шрифт:
— Скорее, наоборот, сэр. Хирург весьма опытный. — Полковник почуял неладное.
— Так что же?
— Быв_ают отклонения, сэр. — Полковник выразительно потер подбородок, как человек, проверяющий, чисто ли он выбрит.
— Виски?
— Нет, вина. Дорогие.
— Тоже интеллигент. Но интеллигент-аристократ. Недовольство, но другого сорта. Он во дворе? — Полковник привстал. — Нет-нет. Только покажите.
Штатский подошел к окну.
— У виллиса. Рядом с Байденом. К нам в профиль. Высокий. С вытянутым лицом. Длинноносый. — Полковнику явно не хватало простого жеста указательным пальцем — он знал, воспитанный человек себе такого не позволит, — поэтому уточнял, чтобы исключить визуальную ошибку штатского. — Капитан Уиллер, — вспомнил он наконец немаловажную деталь.
—
— Совершенно верно, сэр, — пробормотал внезапно уставший хозяин кабинета.
Вечером капитаны Уиллер, Байден и Гурвиц вылетели в неизвестном направлении.
Штатский впервые переступил порог аккуратного японского домика двадцать шестого июня, а ровно через месяц, или, уместнее сказать — это имеет смысл — ровно тридцать семь лет назад, двадцать шестого июля 1945 года, США, Великобритания и Китай потребовали от Японии безоговорочной капитуляции. Президент Трумен в Потсдаме выступил с декларацией, принятие которой значало бы для японцев «потерю лица». Императорский кабинет мпнистров требование капитуляции отклонил. Если бы кабинет принял предложение трех держав, Уиллер, Байден и Гурвиц остались бы не у дел. Вернее, вся возня с отбором их кандидатур и последующими тренировками оказалась бы излишней. Если бы кабинету дали возможность принять предложение о капитуляции, жизнь сотен тысяч людей могла бы сложиться совершенно иначе.
Сержант по-прежнему приносил полковнику цветы с диковинными названиями, капитан-переводчик Марден — они с полковником неожиданно сдружились — достал несколько трактатов о распутстве высшего японского дворянства и по вечерам переводил избранные места. Полковник слушал, покряхтывании время от времени задавал капитану вопросы, которые ставили в тупик… нет, не переводчика, а просто мужчину. Война шла своим ходом, и никто не вспоминал трех офицеров, неожиданно покинувших свои части незадолго до ее окончания.
Полковник часто стоял на берегу океана и смотрел на самолеты, плывущие к северу. Там цепью в тысячи километров тянулись японские острова. Там, как рассказывал капитан Марден, на склонах гор Есико в апреле расцветала сакура. Там ранним летом по ночам распускались белые гроздья пятилистных унохана и пела кукушка. Там был диковинный для полковника мир, населенный непонятными людьми, которых он в душе считал необыкновенно коварными и очень боялся.
Июль был жарким. Полковник утешал себя тем, что в его родном штате, в Нью-Мексико, наверняка еще хуже, просто как на ^сковородке. Здесь хоть влажно, работал кондиционер, и, ветер с океана обдувал изнывающее тело. Вечерами становилось прохладнее. В Нью-Мексико у него остались жена и сын, пятилетний карапуз, совсем кроха. Он еще не видел ни в чем смысла или, наоборот, бессмысленности. Жена, конечно, могла бы рассказать полковнику кое-что, будь она внимательнее, не трать все время на малыша и на терпеливое ожидание мужа. Но она не была наблюдательной. Ее не удивляли ночные колонны грузовиков, не удивляли молодые здоровые парни в мундирах военной полиции на дорогах. Ее вообще ничто не удивляло до шестнадцатого июля. Да и потом она не могла толком понять, о чем говорят соседи. О.какой-то сверхбомбе. При чем здесь бомба? По ее представлениям, все бомбы были там, далеко на западе, за огромным океаном, где воевал муж, отец ее ребенка. Она не знала, что шестнадцатого июля в пустынном районе штата была успешно испытана первая в мире атомная бомба. Началась новая эра. Эра до бомбы кончилась. Началась эра
после. Но молодая мать ничего не знала, а узнав, не поверила бы. Черчилля информировали: «Двойняшки родились благополучно». А откуда молодая женщина, все интересы которой замыкались на голубоглазом создании с пухлыми гу-бешками, могла знать о каких-то еще близнецах, тем более — что это за двойняшки?
Бывают удивительные совпадения. Именно шестнадцатого
«Мой дорогой!
У нас все хорошо! Наш мальчик до смешного похож на тебя. Он почти каждый день спрашивает, когда ты приедешь. Что я могу ответить? Он даже косолапит, как ты, чуть подгребая левой ногой. Дорогой, очейь скучаю без тебя. Даже не представляла, как много ты для меня значишь. Посмотреть бы в глаза тем людям, которые придумали войну. Но у нас их нет. У нас все тихо, все хорошо. Лето жаркое. Малыш бегает голышом, и я целую его в розовую попку. Он часто лежит на траве и, когда хочет пить, пьет прямо из ручейка, который протекает рядом. Сначала я шлепала его, потом разрешила пить. Бояться нечего, кто-то из соседей сказал: в нашем округе, да и вообще в штате самая чистая вода и нетронутая природа. Теперь утоление жажды из ручья стало у нас игрой: он лежит на животе, сучит ножками, а когда я подхожу, набирает воду в рот, смешно раздувая щеки, и пускает струю мне в лицо.
Я очень люблю тебя. Я знаю, как смешно читать эти слова, написанные на бумаге. Что поделать? Если бы я могла, то написала так, чтобы у тебя навернулись слезы на глазах. Вовсе не для того, чтобы ты грустил, а просто чтобы понял, как я тоскую. Я часто плачу, но не от горя. Я плачу, представляя, как ты приедешь и мы останемся вдвоем после всего… после всех этих страшных лет.
Мне только двадцать пять, и впервые я подумала о том, что жизнь коротка. Мне повезло — меня окружают милые, чуткие люди. Мы все ждем вас, ждем как можно быстрее, какими бы вы ни вернулись.
Твои мама и папа мне очень помогают. Они хорошие старики. Я часто бывала к ним несправедлива. Я написала про справедливость и сама удивилась: как можно совершить такую бестактность — писать о справедливости человеку, который может расстаться с жизнью в любую минуту. Но я молю Бога ежедневно, чтобы с тобой ничего не случилось. Я уверена, Он не отвернется от меня.
У нас жарко. Прости, кажется, я уже писала об этом. Все хорошо. Все будет хорошо. Только бы ты поскорее был с нами.
Всегда твоя Джессика».
— «Твоя Джессика», — еле слышно повторил полковник.
— Слушаю, сэр, — тут же вытянулся в струнку сержант, до того протиравший мебель плавными круговыми движениями. Глаза у него были наглыми и хитрыми.
— Письмо жены. — Полковник поднял конверт. «Наверное, сейчас сержант скажет: как хорошо иметь любящую жену или что-нибудь в этом роде».
— Она вас любит, сэр! — вкрадчиво произнес сержант. Вряд ли полковник был ясновидцем, но сержанта знал хорошо. — Это здорово, когда тебя кто-то любит.
«Черт его знает, здорово это или не очень, — размышлял полковник. — Где эти прохиндеи учатся таким словам? Откуда знают, что говорить их нужно, что всем они нравятся и. всех трогают? Хотя, когда говорят, не верят в то, что говорят, ни капли».
— Сэр, — продолжил сержант, — ребята болтают, что наши затевают грандиозную головомойку «джапсам».
— Ребята болтают? — Полковник потянулся и, удовлетворенно улыбаясь, предложил: — А не заладить ли еще ананас?
Полковнику хотелось бы самому знать, врут ребята или нет, когда говорят о головомойке, но не мог же он уронить авторитет старшего офицера, признаваясь в неведении. С другой стороны, он был уверен, что эти ребята иногда знают такое и с такой степенью достоверности, какая ему и не снилась. Даже ему сверху ничего не сообщают. Глупость, конечно. Он, например, не знает ни звания штатского, который приезжал, ни ведомства, где тот служит. Ничего. Просто незадолго до появления необычного посетителя полковнику позвонили и приказали принять человека, выполняющего специальную миссию, и как можно быстрее исполнить все его распоряжения. До чего же он не любит этих слов — «специальная миссия». Под ними может скрываться все, что угодно: от посещения публичного дома до свержения законного правительства, скажем, Швейцарии, где уже и думать забыли о том, как это делается. Единственно, что удалось узнать полковнику, да и то случайно, — имя визитера. Тот два раза звонил из кабинета Макбрайда и назвался Генри. Генри курил тонкие голландские сигары, носил серые