Час пробил
Шрифт:
— И? — Элеоноре кажется, девушка что-то скрывает, но, скорее всего, ей просто кажется. I
— И поднялись ко мне. У меня комната на втором этаже. f Над спальней мистера Лоу.
Лиззи краснеет, ей неловко. Элеонора хочет сказать: «Ну что вы, милая моя, чего же тут стесняться? Дело житейское. Одинокой ли женщине вас не понять?» г
Миссис Уайтлоу молчит и незаметно изучает девушку: лицо как лицо, то, что называется — хорошенькая мордашка. Имеет ли значение, что ее комната над спальней мистера Лоу? Может быть — да, может быть — нет. Надо будет подняться в ее опочивальню и вообще осмотреть дом, не торопясь, не желая даже найти нечто необычное, а просто медленно пройти по комнатам, как будто собираешься купить большой и дорогой дом и хочешь точно знать, за что будешь f платить
— Около половины девятого мы спустились.
— Мистер Лоу во время вашего свидания оставался у себя?
–
— Он читал. Скорее всего, читал. Обычно у него играет музыка, а если тихо — значит, читает. Он говорит: «Не могу и читать, и слушать музыку одновременно, увы, не Цезарь».
— Какую музыку? — неожиданно для себя уточняет Элеонора.
Понимаете, — девушка краснеет, — это не современная музыка, в такой я не разбираюсь. Знаете, она чем-то напоминают церковную: многоголосая, напевная и жутко тоск-, ливая. Иногда спокойная, плавная такая, мелодичная, а иногда просто неистовая, и, когда я в такие моменты — крайне редко — захожу к мистеру Лоу, вижу: он мечется по комнате или стоит у распахнутого окна, особенно в непогоду, дождь хлещет ему в лицо, и кажется, он шепчет какие-то за—
клинания или молится, только губы вздрагивают. В такие мгновения он как безумный.
— Мистер Лоу религиозен?
Элеонора вспоминает, когда она последний раз ходила в церковь. Ей становится неудобно перед богом. Если он есть, то, надо полагать, заждался ее визита. Она бы с удовольствием ходила к нему хоть каждый день, лишь бы были соблюдены два условия: первое — какой-нибудь архангел прилетал бы, пускай даже без ведома Элеоноры, и незаметно клал в причудливого литья старинную чугунную шкатулку деньги на жизнь, и второе — чтобы подопечные господа перестали совершать преступления, тогда бы и Элеоноре не нужно было ломать голову над традиционными вопросами: кто? как? почему? В голове ее еще скачут короткие — не длиннее револьверной вспышки — слова «кто, как, почему», когда она слышит ответ девушки:
— Нет. Не религиозен. — Как многие несложные натуры, Лиззи использует для ответа лишь те слова, которые были в вопросе, но так же часто поступают осторожные, достаточно изощренные люди, знающие, как важно отвечать именно на заданный вопрос, а не чуть больше, чтобы не сказать лишнего, и не чуть меньше, чтобы не вызвать подозрений в умолчании. — Я никогда не видела, чтобы он ходил в церковь, — продолжает она. — Он очень бережно относился к своему телу — теннис, гольф, яхты, а насчет души не знаю. Он говорил: «Главное — тело человека, Лиззи. Чем больше тебе лет, тем лучше это понимаешь. Никто, никогда и нигде не помогает слабым и больным. Говорить могут все, что угодно, но жалких людей боятся, как прокаженных, потому что не хотят, чтобы их слабости или болезни перекинулись на других. Вот в чем штука. И если я добр с тобой, это вовсе не означает, что помогу, когда тебе будет плохо. Просто моя доброта мне ничего не стоит, ничего, кроме того, что я плачу по контракту. Ты молода, ты недурна собой, ты мне симпатична, но ты для меня никто, понимаешь, абсолютно никто…»
— Вы повторяете все, что он говорил, слово в слово? — с удивлением спрашивает Элеонора, которая не ожидала услышать от девушки таких откровений.
— Я ничего не присочиняю, ничего. У меня хорошая память, и мистер Лоу говорил мне все это именно такими или почти такими словами.
— Извините! — миссис Уайтлоу меняет позу.
Она устала сидеть прямо, опускает подбородок к столу на сцепленные пальцы красивых рук, смотрит на Лиззи и ду
мает, что примитивных людей в природе нет вовсе: есть только сложные люди и невероятно сложные, н больше никаких.
«Ты для меня никто, никто, понимаешь, абсолютно никто, — начинает Лиззи именно с тех слов, па которых ее прервали. — Я — эгоист и этого не скрываю. Вот что важно. Очень важно. Все эгоисты, но большинство это скрывают. Человек с тайным удовлетворением согласится, когда его обвинят в жестокости, но попробуй упрекнуть его в эгоизме, что тут начнется — бой быков! И такие милые дурочки, как ты, попадаются. Они думают, что злые люди не могут улыбаться так мило, так открыто, так искренне. Запомни, дорогая, именно негодяям удается прикидываться добряками всегда и везде, лучше чем кому-либо». — Девушка встает и начинает переставлять баночки со специями, их множество с различными наклейками и без на огромном кухонном буфете. — Потом он брал
«Музыка, музыка, — вертится в голове Элеоноры, — интересно, какая музыка доводила до состояния экзальтации человека, который, ничуть не смущаясь, признавался в эгоизме, не крутил, не искал лазеек, а утверждал очевидное: я — эгоист».
— Послушайте! Не могли бы вы сейчас поставить музыку, которую он слушал чаще всего. Например, ту, под которую он что-то шептал.
Они проходят длинным коридором, увешанным старыми полотнами в тусклых рамах, идут в комнаты Лоу. По наружным стенам вьется плющ. Всегда зеленый. В Роктауне тепло почти круглый год, и только в разгар зимы иногда бывает холодно. Теплое дыхание Гольфстрима согревает необыкновенные цветы на клумбах перед богатыми особняками. Пожилые люди в креслах-качалках с утра до вечера сидят у порога своих домов, укутав ноги в пледы. Их выцветшие, с красными прожилками глаза неподвижно смотрят туда, куда уже нет возврата. Это маленький красивый город, город без проблем. Вернее, город с проблемами, запрятанными так глубоко, как могут только богатые люди прятать свои проблемы. Здесь очень чисто, и Элеонора досадует, когда в окно видит карапуза, бросившего бумажку на вымытый специальным уличным шампунем тротуар.
Элеонора стоит в одном из приватных покоев Лоу: огромная квадратная зала, даже две. Большая — гостиная с мягкими креслами и шкурами диковинных зверей на полу,
старинные ружья с причудливой инкрустацией прикладов и лож, с искусными насечками на стволах. Большинство ружей бельгийские, но есть два французских мушкета времен осады Ла-Рошели и испанская аркебуза. Испещренные арабской вязью дамасские клинки украшают стены, в углах стоят кальяны с бисерными чубуками. Меньшая комната — спальная, с потолка на толстой цепи низко свисает большая, начищенная до режущего глаза блеска медная лампа, на которой отлиты гербы каких-то городов или древних дворянских родов. Лампа простая и величественная. Она долгие столетия взирает на самые невероятные трагедии и преступления, и только она, бессловесная и неподкупная, доподлинно знает, что же произошло в комнате Дэвида Лоу прошлой ночью.
Сейчас хозяин в больнице, в чрезвычайно тяжелом состоянии: он никогда больше не сможет ходить из угла в угол, слушая музыку, никогда не сорвет цветок, никогда не подставит лицо каплям дождя… Число таких никогда — бесконечно. Самое страшное, что он не сможет говорить. Больничный врач сообщил это с профессиональным спокойствием, «Что поделаешь, что поделаешь, — повторял он, — десятки тысяч людей обречены на такой недуг. М-да, недавно одного моего пациента полностью парализовало. Знаете ли, мозговой вирус. Ужасно, — абсолютно безразлично заключил он. — Надеюсь, мистеру Лоу удастся совладать с афазией. — И, поймав вопросительный взгляд Элеоноры, разъяснил: — Афазия — скверная штука. М-да. Скверная… Больной видит предмет, знает, что это такое, но не может подобрать нужного слова. Тяжелое испытание для психики. — Произнося этот приговор, врач то стряхивал белую пыль перхоти с пиджака, то рассеянно смотрел на большую зеленую муху, которая, кажется, смотрела на врача и нахально сучила передними лапками прямо перед его носом. — Знаете ли, это когда не можешь вспомнить имя старого друга или знаменитой актрисы — только намного мучительнее». Правда, разговаривая с матерью Лоу, врач нашел все же нечто утешительное в ужасном положении Лоу-младшего: «Хорошо, хоть дыхание не нарушено. Он сможет дышать самостоятельно, без респиратора». «Наверное, это важно?» — спросила у Элеоноры Розалин Лоу, как будто та могла подтвердить или опровергнуть диагноз.
Ложе, на котором разыгралась трагедия, широкое, поверх — тканое покрывало. В комнате светло, два широченных окна образуют стеклянный фонарь, сквозь который свет врывается в комнату. Оба они распахнуты. Свежо. Еле колышутся тяжелые гардины. Окна почти касаются земли. За ними море ослепительно зеленой, аккуратно подстриженной травы.
— Как низко. — Элеонора поворачивается к Лиззи.
Та отвечает, продолжая возиться с радиоаппаратурой и сразу поняв, что имеет в виду Элеонора:
— Никто сюда проникнуть не может, ночью тем более. Вы не видели наших собак? Наверное, их кормили, когда вы подъехали. У нас их три. Три огромных датских дога, три кобеля. В жизни не видела таких злобных псов. По ночам они гуляют без привязи. Оказаться на участке ночью — верная гибель. — Она щелкает каким-то тумблером.