Час прошлой веры
Шрифт:
Некоторое время они молчали. Олег снова прилаживал фонарик на полу как раньше, лучом в потолок; потом гладил Ксюшу по голове, успокаивал. Когда она перестала дрожать и всхлипывать, сказал:
– Давай спать.
Ксюша судорожно покивала, послушно полезла на развороченное лежбище. Уже оттуда, из-под плаща, спросила вдруг:
– Слушай, а почему нечистая сила так любит заброшенные церкви?
Олег засмеялся - сухо, с трудом:
– Глупая! Вот глупая - крысы испугалась! Спи.
Ксюша зажмурилась, задышала медленно и глубоко. Ей очень-очень хотелось и вправду уснуть, и чтобы
Олег тоже лег, но сперва глянул на то черное лицо на стене. Да какое там лицо - чушь, просто мокрое пятно на штукатурке. Примерещилось...
А вот что крыса, перед тем, как под ливень выскочить, обернулась вот это, к сожалению, не примерещилось. Да не беда, если бы просто обернулась. А то ведь она еще и кулачком погрозила...
Олег проснулся внезапно, будто от толчка. Фонарик погас, в часовне стоял невнятный зеленоватый сумрак, и в сумраке этом явственно различалось напряженное лицо Ксюши. Что это с ней? Приподнялась на локте, настороженно прислушивается к чему-то... К чему? Тихо вокруг, только монотонно шумит неторопливый дождь - наверное, кончилась гроза, и ливень вновь обернулся скучной моросью. Олег шевельнулся было, но Ксюша нетерпеливо дернула плечом: тихо! И тут он услышал.
Что-то было там, снаружи, какой-то звук - едва ощутимый, тонущий в вялом шорохе дождевых капель, прерывистый, тоскливый, безнадежный... Будто плакал крохотный щенок, запуганный и несчастный. Или это ветер тихонько раскачивал обрывок проржавевшей жести на крыше?
– Что это?
– Ксюшин шепот был не громче вздоха.
Олег уже натягивал сапоги.
– Я посмотрю. Не бойся, Ксеня, я быстро.
Когда фигура Олега черным силуэтом вырисовалась в мутном пятне выхода, Ксюша заметила тусклый и мимолетный взблеск в его правой руке. Нож. Значит, он сам боится...
Снаружи было промозгло и смутно. Мелкая влага сеялась из тонкой пелены высоких туч, сквозь которые огромным неярким пятном просвечивала луна. В призрачных лунных сумерках окружающее было зыбким, но видимым, и Олег с изумлением обнаружил, что болото стало озером, а холм, приютивший часовню - островом. Да, на славу потрудилась гроза...
А тихие жалобные звуки, выманившие его под дождь, не прекращались. Они стали явственнее, слышнее, и все же Олег не сразу сумел заметить издававшее их существо.
Это был щенок. Маленький серый комочек страха и холода, он копошился в мокрой траве и хныкал, хныкал... Когда Олег склонился над ним, протягивая руки, щенок отчаянно бросился навстречу, заплетаясь неуклюжими лапками в жестких стеблях, вжался в ладони трясущимся невесомым тельцем, заскулил счастливо и благодарно. Чувствуя на пальцах мягкое тепло крохотного язычка, Олег подумал, что щенок еще совсем маленький, сосунок еще, что сволочь какая-то придумала его топить (и наверное, не одного), но вот - не вышло, вынесли грозовые шальные воды невесть куда, в болота, на сухое...
Для щенка умостили кубло из Ксюшиного мохерового шарфа, и он скоро перестал скулить и дрожать, затих, только причмокивал во сне - совсем как ребенок. А вот к Олегу с Ксюшей сон не шел. Олег снова принялся рассматривать темное пятно на стене, и чем дольше вглядывался,
А Ксюша смотрела на щенка. Долго смотрела. Потом спросила:
– Слушай, а какой он породы?
Олег досадливо глянул на нее:
– Не знаю! Подожди...
А когда снова повернулся к стене, загадочное тревожное лицо оказалось мокрым подтеком, бесформенным и скучным. Наваждение...
Он лег, заложил руки под голову. Муторно и неуютно было ему, в голову лезли непривычные мысли; вещи, никогда до сих пор не интересовавшие, незнакомые, ненужные, оказывались вдруг беспричинно известными и сомнению не подлежащими. Что-то поселилось внутри, что-то не свое и поэтому страшное. И это лицо, которое то есть, то нету его... И щенок... Чем дальше, тем больше тревожил он Олега, этот звереныш, а собственная недавняя вера в правдоподобность его появления тревожила еще больше.
Олег посмотрел на щенка. Тот спал, время от времени сильно вздрагивая всем телом, коротко взвизгивая, - видно, снилась какая-нибудь щенячья глупость. А кстати, почему он спит? Почему не скулит, есть не просит? Не голоден? Это возможно?
Ксюша снова тихо спросила:
– А все-таки, какой он породы?
– Дворняжка, наверное, - соврал Олег. Не стоит ее пугать - она и так уже напугана. Будем надеяться, что мамаша не отыщет своего детеныша, что гроза начисто замыла его следы. Будем надеяться, что его родственнички в это время года еще больше боятся людей. И на нож - тяжелый и крепкий тоже можно надеяться. Надеяться и не спать...
Ксюша легонько взъерошила Олеговы волосы:
– О чем задумался? Опять о мусоре в храме?
– Да так... И об этом тоже... Кто-то опоганил языческое святилище. И не просто опоганил - обокрал предыдущую веру, использовал место, которому люди привыкли поклоняться испокон веков, использовал, чтобы построить эту часовню, чтобы заставить людей чтить новые святыни и забыть старые... А теперь кто-то опоганил и ее, эту новую святыню. Знаешь, Ксень, есть такое слово "возмездие"...
Олег замолчал. Ксюша смотрела на него так, будто впервые увидела:
– Я не понимаю... Так, по-твоему, христианство - это плохо? По-твоему, это мерзкое язычество с его невежеством, дикостью, человеческими жертвоприношениями - лучше? А сам, между прочим, крестик носишь!
Олег скривился:
– Крестик... Ну, ношу я крестик. Это о бабушке память, только и всего. Нехристь я, некрещеный то есть.
Он запнулся ненадолго, продолжил задумчиво:
– Лучше, хуже... Не можем мы судить о том, что лучше, что хуже. Не можем, потому что ничтожно мало знаем о язычестве, а это - вина христианства. Так ревностно искореняли скверну язычества, что изувечили культуру дохристианской Руси, причем изувечили безвозвратно. А в оправдание себе измыслили ложь, будто и не было ее, культуры этой, будто до принятия православия прозябала Русь в дикости и мерзости неописуемой...