Час тишины

Клима Иван

Инженеру хотелось стукнуть кулаком по столу, но он только встал и устало сказал:

— Так мы не договоримся.

На улице падал снег, стояла тишина, на кухне загремела тарелка! Сколько лишней ненависти между людьми!

— Ты прав, — отозвался старик, — я ловлю тебя на слове. Мы все слишком раздражены, на всех навалилось слишком много, чтобы со всем этим справиться.

Они положили старика в комнате, инженер показал ему еще заметные, но хорошо замазанные мышиные норы, потом ушел к жене на кухню, знал, что в ней бурлит затаенная ссора.

— Не нравится он мне. Зачем ты пригласил его

сюда? Он видит одни ошибки, такой человек уже не сможет работать, он не сделает ничего хорошего.

Вероятно, таким взглядам способствовала ее учительская профессия. Она не привыкла долго раздумывать, сразу должна была классифицировать. Строго и ответственно. Не хотел бы я быть твоим учеником, подумал Мартин, пожалуй, боялся бы.

— Ты слишком поспешна в своих суждениях. Если кто-нибудь имеет иные взгляды, чем ты, это еще не значит, что он плохой человек.

— Конечно, — заявила она обиженно. — Но он не хочет видеть ничего хорошего. Ничего, что в действительности существует.

Она опиралась локтем о стол, в другой руке держала штопор. Гораздо уместней было бы, если б в руке она держала указку или крест: клянитесь, что будете говорить правду и только правду; впрочем, теперь правда уже исповедуется без креста. Щеки у нее от возбуждения покраснели, она сейчас была очень красивой — строгая, таинственная красота, красота в глазах, в движениях, в стремительности, на ней было черное платье, наверно, ей пошла бы мантия, она была бы прекрасным судьей — непримиримым, неподкупным и… совершенно предубежденным.

Как, должно быть, страшно для обвиняемого стоять перед таким судьей, подумал он. Что-то принуждало его спорить с ней, лишить ее этой непоколебимости.

— Но ведь он ничего не выдумывает. Скорее ты смотришь на мир одним глазом и не выносишь, когда на него смотрят двумя.

Потом они лежали рядом, была глубокая ночь, под окнами раздавался топот запоздавших лошадей, он слышал ее прерывистое дыхание.

— Ты сердишься?

— Нет, — прошептала она, — мне только всего жаль. — Она не понимала, как они могли поссориться. Ведь они верили в одно и то же дело! Как он мог не понять, на чьей стороне правда… Он так вел себя ради старика, решила она. Да и ради той. Ведь он же ее все-таки любил, а ее убили. Наверно, мне об этом следует побольше думать и не отзываться о старике так плохо. Пусть даже это и правда.

— Мне жаль, — прошептала она еще раз и действительно почувствовала какую-то неопределенную тоску, а потом спросила — Ты часто о ней вспоминаешь?

— О ком? — Он выигрывал время. — Ах да, вообще уже не думаю.

— А она была очень на него похожа?

— Да, но какое это имеет значение?

— Ты мне мало рассказывал о ней, почти ничего. — Она была убеждена, что должна чувствовать почтение к ней, восхищаться ею, часто представляла себе эту женщину и то ее состояние, когда та знала, что все самое трудное только предстоит и что ее дожидается он. Ею овладевала тоска и одновременно сокрушающее человека сожаление. В то же время она убеждала себя, что завидует погибшей, завидует тому, что та делом смогла доказать свои убеждения, что отдала за них всю себя.

— Ты должен был мне о ней побольше рассказывать.

— Я рассказал тебе все, что имело значение. Человеку вообще свойственно

идеализировать мертвых. Мертвые всегда выглядят совершенно иначе, чем живые.

Она помолчала.

— А ты ее сильно идеализируешь? — спросила она потом.

— Не знаю. Я сказал это просто так.

— Понимаю, — прошептала она, — я вела себя грубо, — и прижалась к нему; он услышал, как она сдерживает рыдания.

— Ты ведь знаешь, я не был счастлив, пока не встретил тебя, — сказал он тихо. — Я рад, что ты у меня есть.

Но в эту минуту он испытывал скорее тоску — и от своей удовлетворенности, и от своей любви.

— Для этого не нужна была именно я…

— Именно ты. Меня уже совсем оставили силы. Я даже не знал, зачем живу. А в тебе веры на целый десяток.

— Правда?

— Правда, — подтвердил он. — Некоторые люди как флакончики, другие — как бутылки, а ты — целая бутыль.

Она засмеялась.

— Мне хотелось бы пережить вместе с тобой что-нибудь великое, — сказала она, — что-нибудь такое, что связало бы нас еще крепче, — что-нибудь необыкновенное.

— Может, ты знаешь — что?

— Нет, я знаю только работу или войну. И еще болезнь. И революцию. Но революция уже была.

— Что-нибудь еще будет. Увидишь.

— Мне хотелось бы вместе с тобой за что-нибудь бороться. Жаль, что самое главное уже завоевано.

Почему? Разве не к чему больше стремиться? Но он не хотел разжигать спора и погладил ее.

— Будь довольна тем, что есть. Война, болезнь, революция… все это людей скорей разъединяет. Кто знает, что было бы с нами?

— Нет, — шептала она, — нас ничто не разъединит, сам знаешь, что ничто.

— Конечно, знаю.

Потом он подчинился собственным словам и ее близости и целовал ее с упорным страстным желанием преодолеть то, что могло помешать этой минуте.

Через несколько дней их обоих вызвали ё район. Готовилась большая агитационная кампания, нужно было убедить людей вступать в сельскохозяйственные кооперативы; мобилизовывались все партийные работники и все те, кто имел хоть какое-нибудь отношение к земледелию. Создавались агитационные колонны. В перспективе было много потерянных вечеров и бессонных ночей, но отказаться они, конечно, не могли.

Один из районов объявил соревнование: кто быстрее всех полностью убедит народ. Это заставило ответственных работников всех районов спешить еще больше.

Их прикрепили к Блатной — он строил здесь когда-то плотину и знал местных людей. С того времени он не бывал в Блатной и теперь возвращался туда на запыленной телеге с транспарантом над головой.

Деревня немного выросла, построили несколько новых домиков, крышу костела покрыли цинковым железом.

Ему предстояло работать в паре с учительницей Анной Чоллаковой. Она была еще молода и, как ему показалось, испугана, тем, что от нее требуется; в большинстве случаев она молчала, предоставляя ему знакомить людей с прописными истинами. Каждый вечер он произносил одну и ту же речь — ту самую, которую произнес в тот памятный вечер четыре года назад, когда был преисполнен энтузиазма и когда они ответили ему молчанием, потому что, видно, не поверили ему. Как могли они поверить ему сейчас, когда он только повторял свои старые мысли и былое воодушевление?