Час тишины

Клима Иван

Почти целую неделю не выходила она из дому, сидела возле матери и вполголоса читала ей замызганный церковный календарь, рассказывала о Чехии, думая при этом о Павле. В голове проносились воспоминания: как он подарил ей платок, первая ночь у воды, дни, когда они ходили на танцы, ночи, когда они любили друг друга. Боже, что ж я наделала? Между тем губы шептали про домик, про хор, про соседку, которая каждый месяц покупает себе новое платье, хотя дети ее ходят в лохмотьях, а Юрцова неподвижно лежала с онемевшими руками, и на угасшем лице ее двигались только плачущие птичьи глаза.

Она едва могла говорить, с трудом выдавливая из себя отдельные слова, которыми выражала свои нужды или кляла свою жизнь —

и мужа, и дочь, и свою неподвижность, и грядущую свою смерть — она уже слышала ее приближение.

Янка должна была ее кормить, умывать и переодевать, прислушиваться к ее бормотанию, к ее проклятьям, и все больше и больше ею овладевала усталость.

И когда однажды возле их дома остановился Йожка, Янка не раздумывая села к нему в машину и тихо радовалась, что хотя бы один вечер проведет вне дома, выберется из этой тишины, из этого одиночества — и она сидела с ним в трактире, и пила водку, и пошла в кино, а потом они спали в его большой комнате без мебели. Наутро она чувствовала лишь только усталость и нежелание возвращаться домой. Потом она ждала его целую неделю, а когда он появился, снова радовалась и снова не раздумывая поехала с ним. Но на этот раз они уже не пошли в кино и не пили водку — он помог ей получить место кондуктора, и теперь они чаще оставались в городе. Поужинают где-нибудь вместе, и он скажет ей пару обычных слов. Говорил он меньше, чем Павел, и только пьянея становился веселым и начинал хвастаться. Но теперь он большей частью оставался трезвым. В любви Йожка был суровее и стремительнее Павла, потом отталкивал ее от себя. Так же стремительно, как перед тем в ласках, он впадал в нерушимый сон. И тут-то к ней приходили угрызения совести и страх, что будет, когда обо всем узнают люди и Павел. Она никогда не думала о будущем, даже теперь не думала, но будущее все же напоминало о себе все чаще охватывающей ее тоской. Она говорила себе, что уйдет от Йожки и снова вернется к Павлу. Но как уехать от больной матери? Больше того, она не могла себе даже представить, что расстанется навсегда с Йожкой. И она погрузилась в странное неподвижное оцепенение и совсем перестала писать Павлу. Время от времени, когда ею овладевали угрызения совести, она пыталась убедить себя, что по существу не делает ничего дурного. Многие расходились, или, наоборот, жили вместе совершенно чуждые друг другу люди. А что было делать ей, если она здесь так одинока?

Она никогда не читала ни книг, ни газет, но любила поговорить о том, как живут люди. Ее не очень-то беспокоила угроза войны или то, какой она будет страшной, но от женщин с фабрики она слышала, что война принесет гибель всем — так чего же еще ждать? Знала она также, что у многих девушек есть по многу любовников, что любовники бывают и у замужних женщин. Погоди, сулили они ей, скоро ты узнаешь, что остается от любви через пару лет.

Она охотно слушала рассказы об изменах, о супружеских ссорах, о первых свиданиях, о больших и маленьких обманах, но как-то даже и не думала потом об этих историях— они лениво шевелились в ее мозгу. И все же они гораздо больше задевали ее душу, чем речи, которые она выслушивала на собраниях, где о жизни говорили совершенно по-другому, да еще и в непонятных, каких-то отвлеченных фразах.

Она села на кровати, под окном светила лампочка уличного фонаря, тяжело падали капли уходящей грозы.

Она смотрела на своего любовника: белое лицо с синевой под глазами, чернеющие опавшие усики; из полуоткрытых губ вырывалось громкое дыхание. Она знала, что до нее он имел много любовниц. Правда, в ту ночь возле машины он утверждал, что связывался с другими нарочно, чтоб забыть о ней, потому что всю жизнь любил только ее; но потом, вспоминая эти слова в длинные дни у постели больной, она поняла, что он врал, потому что за все эти

годы он даже и не вспомнил о ней; и теперь он связался с ней только потому, что у него уже не было своей машины, не было денег и, следовательно, возможности иметь много любовниц.

Потом она узнала, что у него есть еще девушка с почты, хотела было упрекнуть, но едва обмолвилась, как он подошел и дважды больно ударил по губам и велел убираться прочь. Но через несколько дней снова пришел, принес стеклянные бусы и просил прощения, мол, он несчастный человек, все планы его рухнули, ради чего осталось жить — только ради нее.

И она опять пошла с ним — знала, что любовь эта хорошо не кончится, но все же боялась конца и поэтому была податливой и привязалась к нему тоскливой, унижающей и отчаянной любовью.

Она встала. Улица была совершенно пустынна, среди больших луж торчали одинокие фонари, в небе вспыхивали беззвучные зарницы.

Теперь все уже всё знали — не могли этого не заметить: дома, в деревне, ей не отвечали на приветствие, старая Байкова даже плюнула через забор, увидев ее; ей некуда было возвращаться, некуда было идти дальше.

— Йожка, — сказала она вполголоса.

Он спокойно дышал, и она знала, что теперь его не разбудить, а если бы она его и разбудила, он очень рассердился бы.

Она высунулась из окна, на волосы стали падать капли дождя. Во тьме виднелись отдаленные вершины гор, над ними плыли мучнистые облака, полные запаха влаги и светившиеся холодным светом.

Еще издали она услышала шаги одинокого прохожего, но взгляд ее был обращен в противоположную сторону — к горам. И вдруг ее охватила какая-то слабость, приковавшая к месту. Она по-прежнему смотрела на вершины могучих гор, но уже ничего не слышала и не ощущала, кроме этих шагов. Собравшись с силами, она все же повернула голову в ту сторону, откуда доносился шум шагов. Она захлопнула окно и задохнулась, как после стремительного бега. Но шум шагов слышался и сквозь закрытое окно будто топот лошадей под сводами храма; она не знала, что предпринять, и только бегала из угла в угол по большой полупустой комнате; в конце концов она открыла шкаф и набросила на себя пальто, но туфель так и не нашла — пришлось надеть большие Йожкины ботинки.

Внизу кто-то застучал.

Она потихоньку открыла дверь и, дрожа всем телом, спустилась по восемнадцати деревянным ступеням и там оперлась о косяк двери, все еще не в силах справиться со своим волнением.

Стоявший за дверью должен был слышать, как она спускалась по ступенькам, наверно, слышал и ее прерывистое дыхание и поэтому ждал, когда ему откроют.

Она прислонилась лбом к дереву дверей и в ней даже мелькнула надежда, что стучавший ушел, но новый удар в дверь пришелся ей прямо по лбу.

Она немного отступила и открыла двери.

Они стояли друг перед другом и долго молчали; он был совершенно мокрый, слипшиеся волосы закрывали половину лица.

— Это ты? — спросил он ее наконец и хотел было пройти мимо. Он и сам не знал, почему собирался идти дальше.

— Павел, — сказала она, — не входи сюда.

Он остановился и только смотрел на нее, не зная, что делать.

— Вот видишь, как все получилось. — Он опустил голову и заметил ее странную обувь. — Что это у тебя на ногах? — спросил он.

— Ничего, — ответила она быстро, — никак не могла найти свои. Куда-то их забросила.

Янка ждала, что он ее ударит или хотя бы оскорбит, но он только повернулся и пошел прочь.

Она долго стояла и вдруг ринулась за ним. Ботинки смешно стучали о камни, она вынуждена была делать крошечные шажки, но разуться боялась — Йожка избил бы ее, если б потерялись ботинки.

— Павел, Павел! — восклицала она вполголоса. — Павел, подожди.

Она понимала, что ей нужно быть с ним, нужно с ним говорить.