Час тишины
Шрифт:
Он разбудил ее.
— Я выхожу.
Ее непроснувшиеся глаза удивленно остановились на нем.
— Куда?
— Скоро вернусь.
— Осторожнее с собаками! — сказала она в полусне.
Он пробился через узкий проход, выскочил на грязную дорогу, автобус ушел.
Ему хотелось еще раз увидеть ее, но окна были так забрызганы грязью, что он даже не увидел ее силуэта.
Роман о периферии революции
«А мы живем себе…»
«Что же, собственно, такое человек? Человеческая душа? Все это сидит в мозгу — миллионы
«Зачем один другого утешает ложью? Зачем утешаем ею самих себя? Неужели нельзя по-другому, неужели мы не смогли бы без этого жить?»
Уже этих двух вопросов достаточно, чтобы снова попасть в атмосферу «Часа тишины» — атмосферу взволнованную и животрепещущую, то напряженно предгрозовую, то отрезвляюще послегрозовую, в атмосферу интенсивного нарастания событий и неожиданных их свершений, в атмосферу отдельных человеческих судеб и общих явлений, подготавливающих новые события и требующих новой человеческой активности, нового осмысления всех причинно-следственных связей и, главное, в атмосферу бесконечного и беспрестанного поиска ежедневных и ежечасных решений, соответствующих человеческому достоинству.
«Час тишины» — это прежде всего роман о человеческой активности. Роман публицистический, реалистический и философский. С психологическим анализом душевного состояния послевоенного героя, вынужденного на каждом шагу устранять катастрофические последствия войны и день и ночь думать о том, что же необходимо делать, чтобы это уже никогда больше не повторилось, и героя, пошедшего по линии шкурнического приспособления к новой действительности. С политикой, как в ее «чистом», то есть конкретно-историческом виде — роман касается не только общих явлений послевоенной жизни Чехословакии, но и конкретных острых политических вопросов, в частности коллективизации в Словакии с допущенными там перегибами, — так и в ее «художественном» преломлении, то есть в отражении всех этих исторических и политических событий на психологии людей и на их человеческих отношениях.
Это роман о периферии революции, о борьбе за социалистическое преобразование жизни на одном из наиболее трудных ее участков; конкретно говоря, там, где до людей только впоследствии дошла весть о революционных событиях февраля 1948 года, приведших к установлению социалистической демократии в Чехословакии, где этих революционных событий во всей их полноте они не пережили.
Повторяю, это роман о человеческой активности, противопоставленной всяческой косности — косности средневекового захолустья и косности бескрылых или демагогических мыслей самой новой формации, за которыми скрывается все то же враждебное человеку равнодушие, та же приспособленческая ложь или психологическое надувательство.
И эту «периферическую» — своего рода внешнюю, а если не внешнюю, то доведенную до тех или иных извращений— сторону революции автор не обходит в своем произведении. Причем делается это не только для того, чтобы подчеркнуть, что с завоевания власти борьба за социалистические преобразования только начинается, делается не только с политическими и публицистическими целями (последнее подчеркивалось чешскими и словацкими писателями уже во многих произведениях последних лет), но и с «целями», так сказать, философскими и психологическими, ибо автор во всем своем романе идет, по существу, за одной многоаспектной мыслью — что надо сделать, «чтобы с человеком уже не смели обращаться, как с мухой», «чтобы человеком нельзя было помыкать, как раньше».
Во время войны Иван Клима был еще мальчиком, он родился в 1931 году. И почти через двадцать лет после окончания войны Иван Клима написал произведение с таким накалом осмысления
Ход мысли автора, как мы видели в романе, довольно прост: ужасы войны и постепенное осознавание ее жестокой бессмыслицы; осознавание и постепенное пробуждение человеческой активности; человеческая активность и постепенное постижение смысла тех или иных волевых усилий.
Это, по существу, философский ход мысли, эмоцией постигающий жизнь, а затем постигающий и суть самой эмоции, вылившейся в то или другое, правильное или неправильное действие.
И именно этому философскому началу подчинена и вся композиция романа, в художественном отношении представляющего собой весьма любопытный «жанр»: своеобразный монтаж современных «притч», не отрывающихся ни от конкретно-исторического материала, ни от постоянных героев, переходящих из «притчи» в «притчу» то на правах главных ее героев, то на правах героев второстепенных или даже вовсе вспомогательных. (Сами «притчи» также разнятся друг от друга в зависимости от материала и их собственной роли в развитии действия, то приобретая весьма законченный характер, то служа как бы отправным жизненным материалом для дальнейших обобщений.)
Первая мысль, возникающая среди эпического повествования, весьма симптоматична: «Все они одинаковые… ищут, на кого бы свалить вину, вместо того чтобы судить самих себя».
Так старец Лаборецкий реагирует на сетования людей по поводу войны и несчастной бедной жизни. Философия Лаборецкого противопоставляется обычному мировосприятию людей: «Другие не понимали его философии. Для них война была катастрофой, приходящей, как гроза, и они стояли против нее беспомощные, каждую смерть принимали мучительно, с рыданиями и с упреками небесам. Они проклинали свою беззащитность — вечную беззащитность, с которой из поколения в поколение люди шли на бессмысленную войну».
Лаборецкий — выражение активного человеческого начала. Но это пока лишь «иносказание»: Лаборецкий — типичный «книжный» герой, хрестоматийный «старец», народный «апостол», возвещающий людям о грядущей любви и братстве, о том, чего они еще не в состоянии понять.
Потому «притча» о «бунте» Лаборецкого против войны и кончается так трагически: старца арестовали на рынке, и не успел он исчезнуть вдали, как «Торговки уже снова крикливо заманивали покупателей… Солдаты снова толпились у тира, и никто из них, видно, уже не вспоминал о старце». Никто, правда, кроме мальчика Павла Молнара. Интересно, что автор даже и такой «бунт» не считает бесплодным; по его глубокому убеждению, любое бескорыстное намерение представляет собой большую силу, которая никогда целиком не пропадает.
(Аналогию «бунта» Лаборецкого представляет собой «бунт» учителя Лукаша против воды и бесплодия почвы; хотя попытка учителя поднять массы также терпит поражение и не может не потерпеть поражения, однако автор отнюдь не считает его действия тщетными или порождающими скептицизм и, даже наоборот, относит их к числу явлений, противостоящих скептицизму и безверию, порождаемыми совсем иными причинами.)
Глава «Лаборецкий» начинает основную цепь рассуждений автора: «Когда война начинается, ты уже ничего не можешь поделать!»