Час зверя
Шрифт:
И никаких голосов.
Разумеется, никаких голосов. Не стоит тревожиться. Все будет тип-топ. Наверное, просто начинается грипп. Жар, лихорадка. Или несвежий майонез, он во всем виноват, как мамочка и говорила.
Нэн поглубже упрятала бумажник, словно надеясь уберечь его от неотвратимо надвигавшегося попрошайки. Как только она вернется и поговорит с Генри Гольдштейном, как только все образуется, как только…
И тут Нэнси вновь похолодела. Даже сердце обратилось в кусок льда. Гусиная кожа.
Там Что-то…
Что-то такое она нащупала в сумке. Что-то
«Что же это?» — растерялась она, но каким-то образом разгадка уже брезжила.
Шум транспорта на Бродвее отступил. Замер плеск фонтана, шорох листьев над головой. Даже нежный, прохладный осенний ветерок, только что ласково ворошивший волосы, покинул Нэнси.
Что это?
Пальцы сжали странную штуку, непонятно как оказавшуюся в сумочке. Проверили очертания. Прошлись по холодной черной поверхности.
Бездумно, почти против воли, она взяла это, вытащила наружу со дна сумочки, покоившейся у нее на коленях. Вытянула из-под коробочки компактной пудры, упаковки бумажных носовых платков, тюбика помады, ключей с брелком. Прощай, только что обретенный покой. Холод, испарина, тугой клубок страха. Пот градом катился с лица, падал на сжатые руки. Нэнси уставилась на черный металлический предмет.
Револьвер! Револьвер в ее сумочке?
38-й калибр. Мерзкая маленькая штучка. Курносый, черный, отвратительный. Похож на свернувшуюся змею. Того гляди, распрямится, нанесет удар. Рука с револьвером затряслась. Нэнси беззвучно двигала губами.
Что же это? Оружие?
Почему бы тебе не пристрелить его?
Тихо покачала головой. С трудом оторвала от страшной находки взгляд.
Бродяга стоял перед ней, заслонив небо в проеме между деревьями. Высокая темная фигура нависла над головой. Слепые раскаленные белки прожигают насквозь. Его запах, канализационная вонь, кислый физиологический запах проник в свежесть октябрьского ветра и обратил вино в уксус.
Нэнси глядела на него, пряча револьвер у самой поверхности сумки. Попрошайка заискивающе улыбнулся. Треснули и расползлись губы. Показались желтые зубы. Он протянул руку, и Нэнси затаила дыхание. Надо звать на помощь. Крик застрял в глотке.
— Смотри не забудь, — пробормотал бродяга. Ржавый, скрежещущий голос. Еще ниже наклонился к ней. — Не забудь смотри: ровно в восемь. — Тут он подмигнул. — Это час зверя.
— Ах, это просто ужасно, — медленно выговаривала слова старуха. — Даже в детстве я всегда была такой нервной, вечно тревожилась то кз-за того, то из-за другого. Боялась заболеть, боялась старости. Мне даже хотелось поскорей состариться, чтобы хоть об этом уж не волноваться. Думала, тогда мне будет спокойнее. И вот — пожалуйста!
Перкинс отвел взгляд от окна, улыбнулся бабушке через плечо. Легенькая, почти утратившая очертания фигурка затерялась в глубоком кресле. Руки — сухие косточки да синие прожилки вен — теребили розовое одеяло на коленях. Повлажневшие глаза неотрывно
— От меня всем одни только неприятности, — пожаловалась она.
— Эй! — пригрозил Перкинс. — Смотри спихну тебя с лестницы за такие слова.
— Тише, тише. — Слабый, надтреснутый голос. — Ты же знаешь, так оно и есть. Малейшее волнение, и я рассыплюсь прямо у вас на глазах.
— Нечего волноваться. Ты все еще будешь рассыпаться, когда я уже помру от старости. — Перкинс вновь отвернулся к окну. Красивая высокая рама из орехового дерева достигает потолка. Открывает вид на всю 12-ю Западную улицу. — Кому ты станешь жаловаться, когда меня похоронят? — поинтересовался он.
— Не знаю, не знаю, — забормотала бабушка, — вот и еще одна проблема.
Перкинс рассмеялся и тут же сморщился от пронзительной боли в висках. Коснулся двумя пальцами больного места. Приготовленный Эйвис завтрак из яиц и крепкого кофе утихомирил желудок, даже помог проснуться. Только похмелье по-прежнему плескалось в голове, молотом стучалось изнутри в череп. О, если б глоток виноградной влаги, что созревала годами в глубоких складках земли! Или хоть охлажденного пива и холодную влажную тряпку на лоб. Перкинс помассировал виски, скосил глаза в заоконную даль.
Там, снаружи, пятью этажами ниже, женщина катит детскую коляску под изящными каштанами, ограждающими парковую тропу. Пробежал, размахивая книгами, студент в легком свитерке. Еще одна женщина тащит за ручку сына. Мальчик еле плетется, на нем черный плащ с капюшоном, лицо вымазано белилами, возле губ кровавые пятна. «Все правильно, — подумал Перкинс, — большой карнавал».
Что ты потираешь виски, дорогой? — всполошилась бабушка. — Ты опять пил?
— Ты собираешься устроить мне за это разнос?
— Ну конечно.
— Так вот: я чувствую себя великолепно.
И все-таки, я должна тебе сказать. Ты то и дело напиваешься. А тут еще Захари и все… все его штучки. А теперь вот он исчез. Прямо не знаю.
Покачав головой, Перкинс отвернулся от окна, посмотрел ей прямо в лицо.
Запихнул руки в карманы джинсов. Подпрыгнув, уселся на подоконник. Вновь улыбнулся бабушке, всей ее старой комнатке. Стареет вместе со всей обстановкой, подумал он. Слилась со своими креслами, их резьбой, их потертой обивкой, украшеньицами. С торшером, персидским ковром, серебряными подсвечниками на мраморной каминной доске. Все они — одно в печальном свете золотой осени, струившемся в огромное старинное окно.
— Ты смотришь на меня, будто на глупую старую развалину, — опечалилась она.
— Я тебя предупреждал, — рассердился он, — с такими бабушками я не церемонюсь.
— Ох, — всхлипнула она, слабо отмахнувшись, — порой я жалею, что впустила вас в дом.
— Ты совершенно права.
— Ох! — Она склонила высохшую головку набок и заискивающе подметнула ему. Перкинс усмехнулся. У старухи под глазами отвисли тяжелые мешки, кожа на высоких тонких скулах болталась. Верхняя губа заросла жесткими усиками. Волосы на голове проредились, стали уже не белого, а желтоватого цвета.