Чаша цикуты. Сократ

Домбровский Анатолий Иванович

— В честности Фидия я не сомневался ни на миг, — ответил Перикл. — Но могли украсть золото по его недосмотру. Золото могло пропасть даже теперь. Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Да, конечно, — согласился Сократ. — Если бы заговор против тебя был организован основательно.

— Ты хочешь сказать, что заговорщики плохо поработали?

— Пожалуй. Скорее всего, не успели.

— Но почему же ты с такой уверенностью сказал, что иного результата не могло быть?

— Я подумал, что у заговорщиков уже не было нужды воровать золото теперь. Они приготовили для тебя более надёжную ловушку, убив Фидия. Если ты виновен в смерти Фидия — а они уверены, что докажут это, — то вот и всё, что им нужно. Смотри, что

получается: ты отравил Фидия либо потому, что золото каким-то образом вами всё же расхищалось, например путём подмены одних золотых слитков другими, менее ценными, либо ты не был уверен, что Фидий, твой друг, не присваивал золото сам, но вот выяснилось, что он всё-таки не присваивал, а ты всё же убил его, предал дружбу, погубил великого и честного человека, спасая свою мнимую честь. Или... — Сократ вдруг замолчал.

— Что — или? — остановился Перикл.

— Присядем, — предложил Сократ, направляясь к невысокой каменной ограде, тянувшейся вдоль всего южного края обрыва.

Внизу, у подошвы Акрополя, белела при слабом свете ущербной луны чаша театра Диониса. Сократ, перегнувшись через ограду, какое-то время смотрел вниз, на театр, потом сел на ограду, спиной к обрыву. Перикл и Софокл последовали его примеру.

— Или вот что, — продолжил свою мысль Сократ, — или планы твоих политических врагов не заходили так далеко. Меной обвинил Фидия в хищении золота, но вот было бы установлено, что никакого хищения не было, — Фидий выпущен на свободу, но на него и на тебя, Перикл, пала бы тень подозрений и домыслов, от которой невозможно отмыться, потому что тень несмываема. Ты покачнулся и, следовательно, при следующем ударе упал бы. Возможно, что только этим и ограничивалась пока цель твоих врагов, уговоривших Менона сделать донос. Убийство Фидия, таким образом, твоими политическими врагами не замышлялось. Но тут вмешались другие силы, которыми двигали совсем другие интересы, например страх, коварство, ненависть, месть.

— Как всё это проверить? — спросил Перикл.

— Очень просто: потребуй, чтобы стражник, приставленный к Фидию в ту ночь, когда он был отравлен, был сурово допрошен, под страхом смерти за ложь, с сохранением жизни за правду.

— Что это даст? Стражник может соврать.

— Разумеется. Но дело вовсе не в этом. Дело в том, станет ли кто-либо возражать против допроса стражника. Если в планы твоих врагов не входило убийство Фидия, то никто из них не подаст голос против допроса стражника. Ты понял? Ни Клеон, ни Ареопаг, ни аристократы.

— Я понял, — ответил Перикл. — Но и Клеон, и аристократы, и Ареопаг также могут додуматься до того, до чего додумался ты, Сократ: не поднимать свой голос в защиту несчастного стражника, чтобы не навлечь на себя лишних подозрений.

— Да. Поэтому нужно немедленно потребовать, чтобы стражник был допрошен завтра утром, и таким образом не дать твоим врагам времени на размышление. Пусть твоё требование окажется для них неожиданным.

— Хорошо, я так и поступлю, — пообещал Перикл. — Хотя утром я намеревался уехать в своё загородное имение — хочу отдохнуть... Ладно, поеду позже. Но вот вопрос, Сократ: если не они убили Фидия, не партия Клеона, не партия аристократов, не Ареопаг, хотя всем им очень хочется увидеть меня в гробу или не у дел. Если всё же не они, то тогда кто-то из нас? Так? Я, Аспазия, Эвангел... Кто ещё?

— Но ты хочешь знать истину, Перикл?

— Да, — ответил Перикл, помолчав. — Я хочу знать истину.

— Потому что ты её не знаешь.

— Да, потому что я её не знаю! — разозлился Перикл. — Не знаю! — Он соскочил с ограды и пошёл прочь. Но, отойдя шагов пять, остановился и сказал, обернувшись: — Ладно, Сократ, прости.

— А как тебе понравилось знамение и то, как истолковал его Дамон?

— Не знаю. — Перикл вернулся. — А что ты скажешь обо всём этом? — он снова сел на ограду

между Сократом и Софоклом, завернулся поплотнее в плащ — было прохладно. — Что это было? Какой-то огонь, запах хвои... Знамение?

— Ты знаешь, что остов статуи сделан из дерева. Чтобы уберечь это дерево от порчи, от жуков и червей, его поливают вином, в котором растворена сосновая смола. Золотое одеяние и слоновую кость промывают водой и уксусом, потом водой, смешанной с благовониями, чтобы статуя источала приятный запах, как и подобает божественным предметам. В фундаменте статуи есть чашеобразное углубление, куда стекает всё, чем её протирают и поливают. И хотя в дне чаши есть отверстие для отвода всех жидкостей, чтобы они там не скапливались, случается так, что это отверстие заклеивается смолами, если они плохо растворены или добавлены в вино с избытком. При желании это отверстие можно просто заткнуть. Тогда над чашей скапливаются горючие испарения, достаточно искры, чтобы они воспламенились. Если постараться, таких испарений там скопится больше чем достаточно, чтобы при воспламенении образовался огненный столб. Искра же может возникнуть от удара металла о металл, камня о камень. Наконец, рядом горят светильники. Анаксагор сказал бы, что причин для возникновения пламени столько, что можно обойтись без вмешательства богов.

— Значит, знамение подстроено?

— Я этого не говорил. Я сказал лишь то, что оно могло возникнуть либо по естественному стечению обстоятельств, либо по чьему-либо умыслу. Помнится, я предупреждал тебя перед тем, как мы вошли в храм.

— А вмешательство богов ты отвергаешь?

— Только в этом случае, — засмеялся Сократ. — К тому же косноязычный Дамон говорил так гладко, истолковывая знамение, словно заранее вызубрил это истолкование наизусть.

— Да, — вздохнул Перикл. — Тем не менее завтра афиняне дружно заговорят о знамении и будут обвинять меня в том, что я, удерживая их от войны с Лакедемоном, рассердил Афину Промахос.

— Пусть говорят, — сказал Софокл. — Важно, чтобы ты сам так не думал.

— Значит, вы уже успели сговориться. — Перикл дружески обнял Софокла и Сократа, стащил их с ограды. — Думаю, друзья, пора идти, — сказал он. — С нами нет Анаксагора, но у меня такое чувство, будто он здесь. Бойтесь, однако, афинян: они чрезмерно бдительны там, где речь заходит о богах. Думаете, что лица тех двух воинов, что изображены на эгиде Афины Фидием, будут изуродованы Меноном?

— Не сейчас, — ответил Сократ. — Когда тебя осудят. Иначе исчезнет одно из доказательств твоего и Фидиева нечестья.

— Чем я мешаю афинянам, Сократ?

— Тем, что умнее каждого из них. Всё это видят, и всех это гнетёт. Все эти преуспевающие суконщики, земледельцы, канатчики, кожевенники, купцы и базарные торговцы полагают, что они могут преуспеть также и в политике, но ты бьёшь их по рукам, мешаешь им, убеждаешь народ в том, что политиками могут быть только знающие. Все наши чиновники избираются по жребию и являются людьми случайными. Экклесией правят страсти. В этом главный порок демократии. Необходимо правление лучших и знающих. Ты ещё побеждаешь, соединив в себе могучую силу знания и добродетелей. Ты заменяешь многих, но ты один. И ты слабеешь. Изголодавшиеся по власти кидаются на тебя. И это зрелище тешит пресытившийся мирной жизнью народ. Что будет? Не знаю.

Они спустились по лестницам Пропилеи к скале Ареопага, где были встречены телохранителями Перикла. Вместе пересекли агору и расстались лишь у храма Гефеста. Расставаясь, Перикл сказал Сократу:

— Я помню об обещанном. Найди меня завтра до полудня. Я скажу тебе о результатах. С утра я совещаюсь с военачальниками. После полудня уеду в фалерское имение.

— С Аспазией? — спросил Сократ.

— Один. Но если почему-либо не встретимся, я оставлю тебе письмо. У Аспазии. Ведь завтра, насколько я помню, она собирает своих друзей.