Чаша цикуты. Сократ
Шрифт:
— Ты прав, — с облегчением вздохнул Симон. — Они-то и есть глупцы.
— А если предположить, что они подстроили то, что мы по легковерию называем знамением? Как тогда мы их назовём?
— Клянусь Зевсом, но в таком случае их следует назвать мерзавцами.
— Спасибо тебе, Симон. — Сократ погладил своего старого приятеля по плечу. — Ты открыл мне истину. Открывай её всем, кто тебя об этом попросит. Истина — самый дорогой подарок для тех, кто в смятении. Спасибо.
Симон сказал, что ему пора идти. Сократ не стал его удерживать — попросил ещё горсть семечек и отпустил.
— Тут и Перикл появился. Он вышел из Толоса в сопровождении других стратегов и охраны. Увидев на ступенях лестницы Сократа, он сам подошёл к нему и произнёс всего лишь несколько слов:
— Я всё знаю. Уезжаю в имение, чтобы повидаться с сыном, Периклом-младшим. Он набирается там сил после болезни. Пробуду в имении несколько дней. Приезжай, если что-то случится. Не забудь, что вечером тебя ждёт Аспазия.
— Да, — ответил Сократ. — Счастливого пути. Как бы экклесия без тебя не взбесилась.
— Без меня её не станут созывать. Счастливо оставаться.
Всю оставшуюся часть дня Сократ провёл на Агоре, бродя между лавок и лавчонок, толкаясь среди покупателей и продавцов. Там же и отдыхал, когда надоедало бродить, пристраиваясь к какой-нибудь компании, вступал в разговоры, не отказывался от угощения. Знакомые компании принимали его охотно, зная, что там, где Сократ, всегда весело и интересно. Разговоры в тот день велись главным образом о войне со Спартой, о знамении в Парфеноне, об убийстве скифа Теагена. А угощали Сократа вином, рыбой, оливками и даже мёдом — ничуть не хуже, чем пританов в пританее.
Когда отблеск солнечных лучей на западных колоннах Парфенона из золотого стал розовым, Сократ отправился на виллу Перикла, куда был приглашён Аспазией.
Аспазия принимала своих гостей в андроне виллы, где стояли мягкие пиршественные ложа и столики для яств, инкрустированные золотом и перламутром. Кратеры [73] с вином, фрукты и другие угощения пьянили уже одним своим видом — так щедро всё это было выставлено. Но более всего прельщала взоры гостей сама хозяйка, прекрасная Аспазия. Её светлые золотистые волосы были заплетены в толстые косы и уложены вокруг головы с помощью украшенных драгоценными камнями гребней и блестящих лент. Одета она была в белую пеплу [74] из тонкой шерстяной ткани — вечера теперь были прохладными, и женщинам приходилось заботиться не только о том, чтобы их одежда была красивой, но и о том, чтобы она была тёплой. Пепла была подпоясана широким дорогим поясом, на плечах Аспазии сверкали две роскошные фибулы [75] . Величественная и медлительная при всех других обстоятельствах, Аспазия была общительной и приветливой с друзьями, открыто улыбалась, играла глазами, о которых Фидий некогда сказал, что они прекраснее всех известных ему драгоценных камней и обладают живостью весенних бабочек. Губы её были так выразительны, что по одному их движению можно было определить, какое слово слетает с них. Голос же её, напевный и нежный, зачаровывал и тех, кто слышал его в первый раз, и тех, кто в сотый.
73
Кратер — широкий сосуд, в котором вино смешивали с водой. Греки не пили вино в чистом виде, а смешивали его с водой. Пить неразбавленное вино считалось признаком невоздержанности.
74
Пепла, пеплум — в Древней Греции и в Древнем Риме женская верхняя одежда из лёгкой ткани в складках, без рукавов. Надевалась поверх тупики.
75
Фибула — пряжка, застёжка.
— О, Аспазия! — произносили гости, подходя к хозяйке дома, и у многих от восхищения при этих словах перехватывало горло.
Всё было как на добром званом пиру: речи в честь богов, в честь Аспазии и гостей, музыка, песни. А ближе к полуночи Аспазия сказала:
— Поскольку вино и прекраснозвучная Евтерпа [76] освободили наши души от мелочных мыслей и повседневных забот, поговорим же, друзья, об этих самых наших душах, о нашей смертности и бессмертии, о смысле того и другого. И вот я хочу настроить всех вас на серьёзный лад: впереди война, страдания и гибель людей, впереди у каждого из нас старость и то неизбежное, что приходит ко всем без исключения, — смерть. Я знаю, что мудрецы не любят говорить об этом, а женщины и думать боятся. Приятнее и слаще беседовать о любви, о красоте, об истине, о высоких наслаждениях мудрости и искусства, но в эту ночь давайте отдадимся чувству печали и посмотрим, куда оно нас приведёт. Вот Софокл и с ним Мельпомена, вот Геродот и с ним Клио, вот Продик — учитель многих, вот Лисикл, которому покровительствует в его делах Гермес [77] , вот Сократ — душа Агоры, — Аспазия при этом улыбнулась Сократу, как бы прося его не обижаться за шутливую рекомендацию, — вот Еврипид, наш мрачный созерцатель, которого не волнуют ни женщины, ни вино и чью ужасную Медею мы видели недавно в Одеоне. А вот, — Аспазия указала рукой на самое отдалённое от неё ложе и засмеялась, — а вот наши молодые поэты, которые безмятежно спят. Сон не смерть, но смерть подобна сну. Не так ли, Еврипид? И жизнь подобна сну. Коль жизнь и смерть подобны третьему, то не сходны ли они между собой? Что родиться, что умереть — одно и то же. И лучше бы нам вовсе не родиться. Так говорят твои герои, Еврипид. А юная фессалийка Алкестида, идя на добровольную смерть, признается, что нет ничего более ценного, чем жизнь [78] . Что ты думаешь об этом сам, Еврипид?
76
Евтерпа — муза, покровительница лирической поэзии.
77
Мельпомена — муза трагедии, Клио — муза истории, Гермес — бог торговли, покровитель стад.
78
…А юная фессалийка Алкестида, идя на добровольную смерть, признается, что нет ничего более ценного, чем жизнь. — Речь идёт о трагедии Еврипида «Алкеста», героиня которой, жертвующая своей жизнью ради спасения мужа, говорит перед смертью: «...ведь ценнее, чем жизни дар, у человека ист...» (Пер. И. Анненского).
— Цену жизни человек узнает в час смерти, — ответил седовласый Еврипид, — а цену смерти не знает никто из живых. Конечно, если бы я был Сизифом, убежавшим из Аида [79] , я мог бы рассказать вам, что такое смерть после жизни или жизнь после смерти. А поскольку я не был в Аиде, то придерживаюсь тех же мыслей, что и Ахилл у Гомера, который сказал, что лучше быть живым и служить подёнщиком у бедного пахаря, который владеет скромным достатком, чем быть царём в царстве мёртвых. Думаю, что и вы все разделяете это мнение, иначе зачем же мы оплакиваем Фидия, если смерть лучше жизни? Хотя в преданиях бытует и этот взгляд на смерть. Говорят же, что братья Агемед и Трофоний, построившие храм Аполлона в Дельфах, попросили у Бога плату за свой труд и тот пообещал им, что они получат её через восемь дней. На восьмой день после завершения строительства храма братья умерли тихо и безболезненно. Здесь смерть — награда за труды. Своим любимцам боги даруют смерть в молодости. Так было, кажется, с сыновьями жрицы Кидиппы в храме Геры Аргосской, о чём написал наш друг Геродот. Но, — Еврипид резко поднялся и сел, словно не мог произнести лёжа то, что собирался, — но вот что останавливает меня от ужасного вывода: если смерть есть подарок богов своим любимцам, если смерть есть благо, конец земных страданий и начало лучшей, подлинной жизни, то любая смерть, от чего бы она ни приключилась, не является наказанием, а убийца не может быть назван преступником, а скорее — благодетелем. И отчего бы нам всем, зная всё это, не покончить жизнь самоубийством? Ведь какой бы ни была смерть — насильственной, от болезни, случайной, добровольно избранной, ниспосланной богами или наступившей по какой-то иной причине — она смерть, переход в иной мир и освобождение души. Почему же мы медлим, почему цепляемся за эту жизнь? Нам следует найти убийцу Фидия и вознаградить его за благодеяние. Или убить его, если смерть — зло. Последнее предусмотрено и законами Афин. Мудры ли эти законы?
79
...Если бы я был Сизифом, убежавшим из Аида... — Сизиф — персонаж греческой мифологии. Попав в Аид, благодаря своей хитрости и изворотливости он сумел вернуться на землю.
— Не следует связывать истину и законы государства таким образом, что если законы противоречат истине, то они глупы, или отметать истину по той лишь причине, что она противоречит законам, — сказал Продик, софист, учитель многих, как представила его Аспазия. Морщинистый, худой и редкозубый, с маленькими злыми глазами и резким скрипучим голосом, он, казалось, самой природой был предназначен для споров, для язвительных опровержений своих противников. — Истина есть подлинное знание, а законы пишутся для пользы государства, раз уж оно существует. Полезность законов преходяща, а истина вечна. Государству полезна жизнь граждан, а не трупы. А что полезно душе? Является ли смерть злом или благом по истине? Твои сомнения, Еврипид, от незнания истины. Ты говорил, что, когда бы мы, подобно Сизифу, побывали в Аиде, а потом вернулись сюда, мы бы знали, что есть смерть, но мы там не бывали. Свидетельства же других людей, сохранённые в преданиях, противоречивы. Словом, у нас нет ни личного опыта, ни достоверных свидетельств других людей. И потому мы ничего не знаем о предмете нашего спора. Так, Еврипид?
— Ты меня правильно понял, Продик, — ответил Еврипид. — Что же ты добавишь к тому, что сказал я? У тебя также нет личного опыта, ты не был в Аиде, а свидетельства других противоречивы, надеюсь, и для тебя. Так не прекратить ли нам этот спор?
— Давай так и поступим, Аспазия, — обратился к хозяйке дома Лисикл, торговец скотом, странным образом, по прихоти Аспазии, оказавшийся в одной компании с философами и поэтами, вечными искателями красоты и мудрости. Ни умом, ни вкусом Лисикл не блистал, но был очень богат, обладал бычьей силой и прославился отвагой в боях при Потидее. Тщедушный Продик зашипел, как гусь, увидев Лисикла среди гостей Аспазии.
— Нет! — закричал Продик, едва Лисикл обратился к Аспазии — Спор только начинается. Не позволяй Лисиклу вмешиваться в него!
— Лисикл! — махнула рукой Аспазия.
Лисикл правильно понял её жест — поднёс ко рту чашу с вином и принялся жадно пить большими звучными глотками.
— Я продолжаю! — Продик ткнул пальцем в сторону ненавистного ему Лисикла, объяснив этим, что несколько слов вынужден посвятить ему. — Бог, как утверждают древние, есть начало, конец и середина всего сущего. Бог приводит в исполнение свои благие замыслы, но не всё и не все поспевают за ним. И потому за Богом всегда идёт правосудие. Оно мстит тем, кто отстаёт от Бога. Кто хочет быть счастливым, тот не должен отставать от Бога, но следовать за ним смиренно и во всём исполнять его закон. Если же кто-то из-за своей надменности безмерно кичится своим богатством, будто ему не нужен ни правитель, ни учитель, ни руководитель, будто он сам себе бог, тот остаётся без Бога, служит своим прихотям и дурным наклонностям, вносит в нашу жизнь смятение и творит зло. — Продик перевёл дух, отвернулся от Лисикла и продолжил уже спокойнее: — Разрушить или уничтожить то, что не создано тобой, можно лишь по знаку или приказанию Бога. Тогда ни он не карает тебя, ни общество — ты остаёшься под надёжной защитой Бога. Но если ты разрушаешь и уничтожаешь не созданное тобой по личной прихоти, из корысти или мести, ты преступник и тебя ничто не защитит. Вот ответ на твой вопрос, Еврипид, будет ли убийца Фидия казнён или вознаграждён. Доверимся богам и всё узнаем. Так соединяются или разъединяются воля богов, истина и законы государства.
— Стало быть, всё произойдёт само собой и убийцу Фидия искать не надо? — спросила Аспазия.
— Надо, — ответил Продик. — Надо, чтобы боги видели нашу любовь к Фидию, нашу проницательность, наше желание познать истину и утвердить справедливость.
— Пусть так, — сказал Еврипид. — Но скажи мне, Продик, чем смерть по прихоти злодея хуже смерти по воле Бога? Если не хуже, то злодея казнить нельзя. А если его всё же казнят, то, значит, не за само преступление, не за убийство, а за то, что он совершил его не по воле Бога. Если же смерть от руки злодея хуже смерти, дарованной Богом, то смерть смерти рознь и нам следует страшиться её в любом случае, так как мы не знаем, по чьей воле она пришла, хорошая это смерть или плохая.