Чаша ярости
Шрифт:
Недоумевали ученики: с чего бы исчезавшему невесть куда и зачем и невесть как и откуда появившемуся Учителю начинать встречу с учениками с абстрактной проповеди? Да еще сразу после мощной нервотрепки для всех… Во-первых, по-человечески нелогично, во-вторых, по-человечески же негуманно. По отношению к ученикам, кстати, которых лучше бы утешить, объяснить причины исчезновения раз, блокирования входов и выходов — два, появления волнового вакуума — три.
Петр тоже, пожалуй, склонен был чуть притормозить друга, хотя он-то знал, что Иешуа целенаправленно разруливает ситуацию к задуманному им же финалу, то есть к раскрытию предателя, к доказательствам предательства, к примерному наказанию оного, последующим выводам, пардон за казенность слога. Но вот какая штука: Петр — умный, смелый, справедливый, безжалостный к врагам, какой еще? понимал, что боится финала. Боится узнать имя предателя, потому что он — один из самых близких, один из тех, на кого опирались в любом шаге, с кем делили боли и пагубы, радости и победы, еще раз пардон, теперь — за высокопарность слога. Петр счел, что можно вмешаться и задать вполне уместные вопросы, ответы на которые все равно в итоге подведут к финалу. Но — плавно.
Счел Петр так и получил мысленное:
«Ты прав. Давай чуть смягчим ситуацию. Двери по-прежнему закрыты, хотя волновой вакуум снят, но время нас не поджимает. Задавай свои вопросы, я отвечу».
«Прости, Иешуа, я тороплю события: предатель — здесь?.. Я не слышу его…»
«Ты и не можешь… Не спеши, Кифа, все тебе будет в урочный момент. „Радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово вовремя!“ Это — из Книги притчей… Задавай, задавай вопросы…»
— Скажи, Иешуа, — начал Петр, — в чем смысл волнового вакуума? Полагаю, вопрос — по адресу? Вакуум — твоя работа?.. А то у нас жизнь встала: ничего не светит, не греет, не крутится, током не бьет…
Иешуа засмеялся.
— Страшно стало? Так и думал. Только капитан наш малость преувеличил: термин, конечно, хорош, но какой же это волновой вакуум, если свет проходит, звук — тоже… Вы же слышали друг друга, видели, окна не почернели… Нет, дорогие мои, то, что вы получили от меня в минувшие часы, я назвал бы псевдовакуумом. Я блокировал только возможность как направленного, адресного телепатического общения, так и принудительного вторжения в чужой мозг — с целью прочесть ли мысли, или подавить их, или — более того! — внедрить чужую логику мышления. Не моя вина и не вина моего добровольного помощника — Петр знает его, — что явление получило побочный эффект: были подавлены некоторые иные волны, электромагнитные, к примеру… Пусть любознательные ученые, коли есть они среди нас, разбираются в этом, а моя цель заключалась в ином… — Он помолчал, привычно выдерживая паузу, заставляя слушателей если и не впасть в экстаз чай, не прихожане и не в Храме! — но напрячь внимание наверняка. — Моя цель заключалась в том, чтобы услышать поле всего лишь одного из вас…
— Кого? — Вопрос вырвался сразу ото всех слушающих, причем — хором.
Ан нет, не ото всех, оказывается! Мари подала голос:
— Простите, Учитель, за дерзость, но я не увидела логики в определении цели. Я не паранорм, но все-таки больше года рядом с вами, с мистером Оруэллом, с мистером Иоанном — это срок, кое-что стала соображать… Скажите, как можно услышать поле, если оно изначально блокировано, то есть его как бы и нет? Что тогда слышать?.
Петр подумал, что Мари — в отличие от просто любопытных — любопытна здраво: вопрос «Кого?», конечно же, нестерпимо жжет, но пока, без дополнительных разъяснений, он не поддается никакой логике. К чему орать «Кого повесим?», если не сплетена веревка и не сколочена виселица?.. Если поле временно не проявляется, то как его услышать? Не слышно мысль — нет ее фона. То есть поля, в котором она рождается, живет и умирает.
Петр вспомнил одновременно мучительное и сладкое ощущение тишины. Ни хрена он не слышал, никакого поля.
Петр умеет почти все, что и Иешуа. Почти, потому что Иешуа передал ему свое величайшее умение — пусть даже спровоцированное психо-матрицей! — еще в древней Иудее, накануне своего! Вознесения, а на самом деле накануне внезапного побега в двадцать второй век, сделав его не просто сильным паранормом, а суперсильным, единственным из Мастеров. Но Петр так и остался на этом суперуровне, а Иешуа пошел дальше и останавливаться, похоже, не собирается: матрица не дает. Поскольку матрица для него — понятие неведомое, стоит изменить формулировку: Бог не позволяет. Как там — в псалме тридцать первом: «Вразумлю тебя, наставлю тебя на путь, по которому тебе идти; буду руководить тебя, око Мое над тобою». Разве свернешь, сядешь на обочину, если око Его не дремлет?.. Вот и идет не сворачивая…
А между тем пришла пора вернуться к интересу Мари: что к как Учитель услышал?
Иешуа обошел письменный стол, взялся руками за спинку кресла, на котором недавно сидела Мари. Сейчас она уже стояла, поднялась при появлении в кабинете Учителя, но стояла рядом с креслом, а значит, рядом с Иешуа, едва доставая ему до плеча — молодая, спортивная, сильная, уверенная. Ну и красивая, конечно, что спорить.
— Ты задала верный вопрос, девочка, — медленно, будто заранее составляя слова во фразу, сказал Иешуа. — Только торопливых и неумных интересует немедленный результат, а глубокие и серьезные задумываются о процессе. Ты всегда проявляла глубину и серьезность — в любом деле: будь то заказ билетов на самолет: какую-нибудь земную дыру, или проникновение в те государственные сферы, куда никто из простых смертных проникнуть не может, или получение необходимейших мне сведений, которые и Крису недоступны. Или вот сейчас… Я отвечу тебе, а остальные пусть послушают: им тоже не помешают знания о процессе. Он на самом деле прост, девочка. Механизм его — во мне, как оказалось, хотя езде вчера я не ведал об очередном новом для себя свойстве собственного мозга. Мой друг Биг-Брэйн, кого я не однажды сегодня упоминал, — а это всего лишь Большой Мозг и ничего другого, очень умный компьютер и очень информированный! — он-то и научил меня пользоваться этим механизмом… Знаешь, как я это делаю?
— Как? — спросила Мари.
И — очередная странность: Петр опять не услышал ее фона, будто вновь настало время «молчания в эфире» или она сама поставила такой мощный блок, что даже всепроникающий Петр не умел пробить его.
— Просто, — ответил Иешуа. — Я становлюсь тобой. Но для того, чтобы я смог чисто, без помех услышать тебя — в тебе самой, тебя — настоящую, а не наведенную со стороны — кем-то чужим, или изнутри — тобою лично, мне нужна полная тишина. Как точно и образно думает сейчас Петр — «молчание в эфире». Пока мне оно очень нужно. А вообще-то я — машина самообучающаяся, время пройдет — никакой шум не домешает мне стать на секунду, иди на час, или на век, если Бог укажет — другим. Взрослым или младенцем. Мужчиной или женщиной. Другом или врагом. Естественно, стать — ментально. Войти в мозг, не нарушая его деятельности и не обнаруживая себя. Но — обладать возможностью контролировать и даже направлять работу этого мозга. Однако тобой я больше не хочу становиться, потому что я уже был тобой. Недолго. Может быть, секунду или две, но мне хватило…
Первое, что прагматично отметил Петр, — Иешуа назвал себя «машиной». Просто образ, фигура речи, или что-то узнал, понял, догадался?.. Ладно, потом разберемся, после, события накатывают таким «девятым валом», что не до теоретизирования сейчас, пусть Даже и не праздного… Итак, второе: он знает все, о чем думала и Думает Мари, и, похоже, это ему очень не нравится. И третье: он, пожалуй, готов удовлетворить праздный интерес «торопливых и иеглубоких» и назвать результат.
И абсолютно нежданно — четвертое: ощущение липкости и одновременно удушливости — два ощущения, рождавшиеся в Петре, когда он слышал рядом чьи-то страх и ненависть. Страх, услышанный Петром, был слабее, ненависть — много сильней. И то и другое исходило от Мари, которая — вот новость! — больше не была закрытой для Петра, и ни при чем здесь было пресловутое «молчание в эфире», а при чем — блок и только блок, невероятно мощный, наведенный ей в помощь, как предположил Иешуа, кем-то извне, а сейчас то ли снятый, то ли просто пробитый изнутри самой Мари, ибо страх и Ненависть, охватившие ее, оказались могущественней неведомой Петру внешней силы. Явно не одинокой, явно умноженной.
И Латынин с Крузом, и даже девочка Соледад, лучшая подружка Мари, слабенькие пока паранормы, ученики еще, хотя и не без перспектив, тоже услышали страх и ненависть и тоже поняли, что ответ на их — «торопливых и неглубоких» — вопрос стоит рядом — живой во плоти. И куда страшнее: постоянно жил рядом, работал рядом, делил, говоря высоко, стол и кров. И еще сверху — до кучи: этот живой во плоти — женщина. А значит, кроме «жил, работал и делил», еще и позволял легко флиртовать с собой, влюбляться в себя, лелеять надежды на взаимность, пусть не сейчас, не сразу, но ведь может быть, может…
Ничего не может быть! Ровным счетом — Ничего. Мари сделала шаг по направлению к двери, не отводя, впрочем, взгляд от грустно улыбающегося Иешуа, неизвестно зачем сделала этот робкий шаг: ведь ясно было, что Несказанное сказано, неясное — понятно и никто теперь не выпустит ее из то ли запертых по сей миг дверей штаба, то ли уже открытых. Для всех, не исключено, и открытых, но ведь не для нее же… А Латынин и Круз даже машинально расступились, чтобы, значит, пропустить ее, но — солдаты, вот она, выучка, в кровь вошедшая! — тут же снова сомкнулись. А Мари-то и не думала уходить никуда, прекрасно понимала больше года прошедшая бок о бок с Мессией! — что ни Круз, ни Латынин ей не помеха, она через них перешагнет и не споткнется — такая, оказывается, скрытая от мира сила в ней жила и, не исключено, живет по-прежнему. Но есть Иешуа. Есть, наконец, Петр. Он-то, как он сам полагал, может попробовать побороться с этой силой, пусть даже она хоть десятикратно умноженная — или сколько там умельцев-умников ее умножали. Подумал так Петр и сам себя затормозил, потому что внезапно — все в эти мгновенья происходило внезапно! — услышал обок паранорма. Не учеников Мессии — к их полям он давно привык. Он услышал очень сильного паранорма, которого еще пять минут назад не было в кабинете, а сейчас возник, разом погасив волны страха и ненависти, как будто не душили они Петра только что своими гарью и липкостью, что только Петр и чувствовал.