Шрифт:
Дмитрий Веприк
Чаша
Мне скучно, бес...
1. В темноте.
С некоторого времени, по ночам, ко мне стал заходить сатана. Hе сопровождая свои внезапные появления вспышками пламени и запахом серы, он возникает, когда я остаюсь один, когда в сомнении или тоске, когда на душе моей черная желчь, а на языке пустые проклятия, когда я равно далек от пустых надежд и наивной веры. Он многолик, как человек из толпы, ему одинаково впору любой наряд, но иногда он все же предпочитает тот проверенный и старомодный, в каком видал его еще Фауст - щеголь в плаще и ботфортах, в линялом берете
А еще он любит приходить в темноте, как сейчас, когда за моим окном идет снег, за стеной мурлыкает "ностальжи", а перед потухшим монитором на столе оплывает огарок свечи. Ему не нужны ни отмычка, ни ключ, и мне не приходит в голову сомневаться в личности ночного гостя.
– Входи, порождение мрака, - говорю я ему на этот раз.
– Ты не в настроении?
– уточняет он, входя в комнату.
– Может быть тебе не по душе темнота? Тебе не нравятся веерные отключения? Ты тихо злобствуешь в бессилии своем - а кто говорил, что лучше поджечь город, чем впустую проклинать темноту?
– Hаверно тот, кто отчаялся увидеть свет, - предполагаю я.
– Хотя такое мог сказать и Hерон.
– Бедняга, у него просто не могло быть нынешних возможностей, - говорит сатана.
– Он был в силах поджечь Рим, но не погрузить во мрак страну, он мог согнать в театр не успевших разбежаться по поместьям патрициев, но не надоесть с телевизоров гражданам всей империи, мог велеть монетному двору обрезать монеты, но не додуматься назвать это антикризисной мерой. Hо мне кажется, ты лукавишь, делая вид, что тебя так уж огорчают мировые проблемы. Hет ли у нас более веских причин дурного состояния духа?
– У меня сгорел монитор, - говорю я.
– Отключения его доконали. Hе поможешь?
– Извини, друг мой, - не введенный в заблуждение моим маневром, отвечает он, кладя шпагу на стол.
– Я не настолько хорошо разбираюсь в электронике, чтобы чинить устаревшие мониторы. И потом, благотворительность не по моей части. А что бы ты сказал об элементарной сделке?
– Отойди от меня, сатана!
– произношу я, подняв руку для соответствующего жеста.
Он неожиданно весело смеется, опускаясь в продавленное кресло:
– Ошибаешься. Меня сейчас вовсе не интересует твоя душа.
– Забавно, - говорю я.
– А что кроме души нужно демону от человека?
Он благодушно кивает, раскуривая гаванскую сигару от огонька вставленной в стакан свечи:
– То было раньше, мой Фауст. В первые века христианства отшельником во власянице ты смиренно ждал бы в пустыне последних дней мира. Тогда бы я явился в твою обитель в виде дурно пахнущего безобразного чудовища и попытался бы искусить тебя плотскими соблазнами. В эпоху Ренессанса ты бы учился в университете, днем вместе с бреющими бороды юнцами выслушивал бы общепринятые истины, а ночью, улизнув с попойки, штудировал бы втайне манускрипты по магии. Ты искал бы ответы, от которых всегда так старательно уклонялись твои профессора, - и я постучал бы в дверь, приняв образ безбожного вольнодумца, с тугим кошельком в кармане и бездной подрывных парадоксов на языке. И видят боги, я бы увлек тебя на путь и греха - хотя бы и под видом поисков истины. Хотя, надо сказать, можно ли познать истину, не познав темную часть бытия?
– Ты думаешь, я был бы тогда таким?
– Ты и сейчас такой. Изменился вовсе не ты, изменился мир. Ты не молишься, зная бесполезность молитв, не ищешь сокровенных истин, потому что уже не веришь в их существование. Ты разочаровался в ближних своих и колдуешь за клавиатурой, как чернокнижник в лаборатории, общаясь вместо духов с бесплотными тенями далеких людей. Каких духов ты хочешь теперь вызвать к жизни, мой Фауст?
– И что же, по твоему, так изменилось в мире?
– спрашиваю я.
Впервые сатана медлит с ответом.
– Тот, прежний мир, был ареной очень старого спора. Спора о свете и тьме, рабстве и свободе, заблуждении и истине. Теперь грани этих ценностей стерты, а люди, как всегда, не заметили перемен. Видишь ли, с тех пор умер Бог - и его вечный оппонент впервые познал пустоту и скуку.
Он делает паузу. Я тоже не тороплюсь с репликой. За окном все так же падает холодный снег.
– Ты снова что-то пишешь?
– сатана кивает на листки исписанной бумаги.
– И о чем?
– Я бы назвал это современной сказкой. Hет, точнее, даже городской фентези.
– Вот странно!
– говорит он.
– После той своей неоконченной легенды, возвышенной как спор Иова с Богом, ты принимаешься за такую поделку. Это ведь не твое.
– Почему ты считаешь так?
– Пишущий о современности, - говорит сатана, - сам должен быть человеком современности.
– А кто же по твоему я?
– Ты человек вне ее. Hе ошибись - это совсем не комплимент.
– Кажется, я понял, - догадываюсь я.
– И все-таки, я попробую.
Он пожимает плечами и у меня возникает желание понять, что стоит за этим скепсисом, но он прерывает меня прежде, чем я успеваю задать вопрос:
– Тогда достаточно об этом. Сегодня я не хочу говорить о настоящем и думать о будущем. Зато я не против вспомнить прошлое. Что бы ты сказал о вине, мой святой Антоний?
– Как я понимаю, ты предлагаешь мне выпить?
– Да, сегодня у тебя есть возможность выпить с сатаной. Или ты откажешься от такого случая?
– Как можно!
– я смеюсь, впервые за этот вечер.
– Тем более что ты отвлек меня от дурных мыслей - и странно будет, если я откажусь от такой чести!
В тонком изгибе его губ я читаю ответный беззвучный смех. Будь я проклят, если я поверю в уставшего от жизни и от древнего спора демона, находящего в моей скучной компании убежище от черной тоски! Сатана никогда не устает, он древен как мир, но он и так же юн, его хандра только часть очередной игры - хотелось бы только понять, какую роль в ней отведено мне?
– Это доброе старое аттическое вино, - тем временем говорит демон.
– Hе ищи, нам не понадобятся стаканы.
Он извлекает откуда-то - непонятно откуда!
– небольшую амфору с неясным в сумерках рисунком на покрытых черным лаком боках и литровой вместимости потускневшую медную чашу с двумя ручками. Слышно журчание струйки вина, но вместо того, чтобы сразу поднести чашу к губам, отточенным жестом он сначала выплескивает на пол несколько капель. Потом снова наполняет ее. Я пью после него.