Часть той силы
Шрифт:
Когда он подбежал к дому и нырнул во двор, в доме напротив зажегся свет. Что бы это ни означало, Ложкин не хотел этого знать. Дом больше не был необитаем. И обитатели его вряд ли были людьми.
Вернувшись, он первым делом бросился к чемодану и достал оттуда пачку листов ватмана. Эти листы он обычно использовал для набросков. Память все еще хранила божественное сияние неба над холмом.
Сейчас он превзошел самого себя. Нечто постороннее водило его рукой. Не глядя, он хватал маркеры и карандаши, наносил мгновенные, катастрофически точные штрихи, отбрасывал, хватал новые. Казалось, что картина живет, что цвета движутся,
Дальний зов все еще звучал. Ложкин понимал, что когда-нибудь он снова вернется на вершину холма, чтобы еще раз увидеть то же самое. Это неизбежно. Так выдуманный книжный преступник не может не вернуться на место преступления. Так рыба на тонкой леске еще несколько секунд может чувствовать себя свободной – до тех пор, пока стальной крюк не проколет ей череп и не потащит ее в котелок рыбака. Сегодня он чуть было не погиб. Но это не означало спасения. Это означало лишь только то, что казнь отложена.
Наконец его голова стала ясной и трезвой. Он устало поднялся из-за стола, набрал чашку воды и выпил. Оттолкнул ногой карандаши и маркеры, лежащие на полу. Что это было? – не более, чем пароксизм вдохновения. Картины, впрочем, удались. Но на листах лишь тень того, что он видел и что хотел передать.
За окнами была тьма. Ложкин посмотрел на часы и увидел, что время приближается к полуночи. Если нечто выйдет из подвала, то лучше всего ему это сделать прямо сейчас. Почему бы и нет? Отличный заголовок: "Гений задушен чудовищем, пришедшим в полночь". Бред, в самом деле. Надо выспаться. Утро вечера мудренее.
Он порылся в аптечке и с удовольствием обнаружил пластинку с зелеными пуговками элениума. Эта штука обязательно расслабит нервы и поможет уснуть. Он проглотил сразу три таблетки, не запивая водой. Затем, уже засыпая, долго пытался покормить упрямую птицу, которая отказывалась принимать корм. Впрочем, птица выглядела бодрой, не смотря на то, что уже давно ничего не ела. Птица научилась убегать от Ложкина, когда видела его идущим с ложкой корма или со шприцом, куда он набирал воду. Короткие до уродства лапы не позволяли ей быстро бегать по полу, но отлично поднимали ее по занавескам и другим вертикальным поверхностям. Намучившись с птицей, Ложкин махнул на все рукой и завалился спать.
Спать – это сильно сказано. Несмотря на усталость и таблетки, глаза открывались снова и снова, а когда закрывались, перед ними ходили цветные круги, и пленки цвета немыслимой красоты вершили чудеса гармонии. Постепенно пленки развеялись. В комнате было темно, так темно, как бывает лишь на окраине маленьких городков, там, где натуральное ночное небо не подсвечено мириадами городских огней. В такой оглушительной темноте Ложкин не мог спать, – она будила его, как шум работающего отбойного молотка. Он включил свет, нашел ночник в виде голубой хрустальной бабочки, включил его, и окончательно провалился в сон. Но эта ночь только начиналась. Это будет непростая ночь.
18. Ночь…
Ночь была жуткой. Он проснулся от внутреннего ужаса, которому не было причины. Он боялся пошевелиться или открыть глаза. Он был уверен, что в комнате кто-то есть. Звук дыхания, может быть тишайше переступание с лапы на лапу. Медленно он приоткрыл глаза. Нечто стояло, склонившись над его постелью. Это нечто не было ни
Эмоция – вот в чем было дело. Глиняная рука ожила потому, что ее лепили пальцы скульптора, полного ярости и гнева. А гномиков он лепил тогда, когда окончательно успокоился. Поэтому гномики остались мертвы. Эмоция, вот что оживляет мертвую материю! Ярость, любовь или страх. Все это пронеслось мгновенной вспышкой в его голове; страх был так силен, что Ложкин не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Его тело отключилось, работали лишь глаза. И глаза видели черную слепую морду размером с большую дыню, с глубокими впадинами на месте глаз, с гладкой кожей. Голова нависала над кроватью Ложкина. Рост существа был метра полтора в холке. Его зубы несколько напоминали лошадиные, но ширина пасти была просто потрясающей.
Ложкин медленно провернул голову на подушке, стараясь не производить никакого шума. Существо было не одно. В стороне, освещенные голубоватым сиянием ночника, стояли еще двое таких же. Они явно были слепы и не столько нюхали, сколько слушали лежащего человека.
Когда Ложкин повернул голову, одно из них издало нечленораздельный звук. Ложкин вскочил и бросился к двери. Два существа, стоявшие в стороне, испуганно шарахнулись. Одно из них ударилось о стол и перевернуло его. Другое толкнуло головой ночник – и сразу же стало темно.
Он выскочил на улицу и побежал. Он бежал прочь от города, к черному ночному лесу, полному детских страхов, но не более того, ведь это был нормальный лес нормального человеческого мира, где нет ничего страшнее голодных комаров или пьяных местных уродов. Он был в брюках и в майке; к счастью, он так устал, что лег спать, почти не раздеваясь. Оставаться голым в ночном лесу не так уж и весело, а возвращаться домой – весело, но не для тебя. Он ударил босую ногу о камень или корень и упал, слегка поранив плечо. Вокруг была темнота, нормальная темень знакомого мира. Тьма обнимала его, скрывая и защищая. Ночь была теплой и сухой. Орали бешеные сверчки, громкие как звон в ушах. Перекрикивались ночные птицы. Осторожно брали первые ноты комары. Кружилась голова, полная дурмана от принятых таблеток. Возвращаться домой до рассвета? – увы, нереально. Пойти куда-нибудь без денег и в таком виде? Нет, лучше спать здесь. Максимум, примут за бомжа.
Он вернулся домой только утром, продрогший и несчастный. В оврагах еще лежал туман, отдельными сгустками и рукавами, как облака, отдыхающие на земле. В страшном далеке перекрикивались пастухи, и их голоса были отчетливо слышны сквозь плотную тишину спящего мира. Поля, леса и дорога казались спокойными, как Атлантида на морском дне.
Ложкин возвращался. Только что ему в голову пришла мысль, которая, на самом деле, должна была прийти намного раньше. Если семейное проклятие касается не только маленьких детей, но и всех взрослых членов семьи, то оно прямо относится и к самому Андрею Ложкину, последнему из рода. Более того, только к нему проклятие и относится сейчас. Род убийцы должен быть истреблен, – это значит, что теперь должен быть уничтожен последний человек в роду, не больше и не меньше. Собственно, эта часть была не новой. Новым было другое: он понял, что погибнуть он должен именно здесь, в Еламово.