Частичка тебя. Мое счастье
Шрифт:
Алекс не удивляется моему приезду. Его вообще сложно удивить, даже самым идиотским поведением. Правда везу я ему совсем не приглашение на свадьбу. А зиплок-пакет, в который очень аккуратно упаковал свою “добычу”.
– Ты говорил, что можно сделать генетическую экспертизу по крови матери?
– Можно, – Лекс кивает и задумчиво смотрит на выложенный перед ним пакет, – вот только скажи мне, что тут за кровь? Девчонка что-то сломала и ты зажимал?
Я объясняю, откуда дровишки. Рассказываю про Эндж, про причины, по которым
– У меня нет других вариантов, Лекс, – усталость моя кажется уже бесконечной, – она не согласится сделать эту экспертизу по моей просьбе. Поэтому просто скажи, с этим материалом работать можно?
Он ржет еще сильнее, заметив выражение моего лица – с хохотом сползает под стол, от греха подальше.
– Ну что ж, нельзя так нельзя, – разочарование от откровения оказывается неожиданно сильным, я поднимаюсь на ноги и направляюсь на выход.
Да, я выставил себя идиотом, но… Плевать. Когда цепляешься за соломинку, по умолчанию выставляешь себя идиотом. Я отношусь к этому спокойно. Но теперь нужно найти другой способ добыть материал для экспертизы.
– Да сядь ты, – останавливает меня Лекс, – и уймись. Мне что, поржать по-твоему, нельзя?
– Обязательно ржать надо мной в моем присутствии? – отвечаю я едко, но тем не менее – останавливаюсь и возвращаюсь в то кресло, в котором сидел.
– В этом самый смак, – Лекс фыркает и шумно выдыхает, успокаиваясь. Снова смотрит на меня изучающе.
– Можно один вопрос? На хрена оно тебе нужно? Чего ты бегаешь вокруг этой девчонки? Чего тебе неймется? Ведь речь не о твоей невесте, так?
Ответ на этот вопрос дается мне нелегко. В конце концов, это лишнее доказательство того, что ни черта-то я не положительный герой. Положительные герои не напиваются в лоскуты и не тащат в постель женщину, которой и без того уже испортили жизнь. И утром после ночи они её тоже не посылают.
И знать о себе такие вещи мне неприятно, это сверлит меня ежедневно. А тут еще и признавать вслух.
– Да, речь не о моей невесте, – я произношу это на одном дыхании, – и если эта информация хоть как-то просочится за эти стены, Лекс…
– Я – могила, ты же знаешь, – мой приятель категорично встряхивает головой, – да и нет у меня повода наушничать твоей невесте.
– Ну посмотрим, – бросаю на приятеля оценивающий взгляд. В принципе, у него хорошая репутация. Если бы не она – я бы не пришел к нему и в первый раз.
– Так зачем тебе все это, Ник? – настырно наседает Лекс. – Если это не твоя невеста, девчонка, с которой ты переспал, которая утверждает, что беременна она не от тебя. Зачем ты в этом сомневаешься? На кой тебе сдалась эта экспертиза?
– Хочу знать правду.
– Зачем?
– Хочу! – я хлопаю ладонью по подлокотнику, выражая все свое отношение к этому допросу. – Хочу и все, Лекс. Это вполне нормально.
– Возможно, – мой приятель смотрит на меня чуть насмешливо, – вот только спонтанность – это не то, что нормально для тебя. Ты – мистер Четкость и Спланированность, Ольшанский. Так всегда было. Мне интересно, что поменялось сейчас.
– Я предполагал, что ты можешь мне помочь, – я снова поднимаюсь на ноги, – но если все что ты хочешь – это задавать бессмысленные вопросы, прости, Лекс, но я не хочу в этом участвовать. Развлекись с кем-то еще.
– Тебе нужна венозная кровь, – Лекс произносит это, когда я берусь за ручку двери, – и чистая, в нормальном количестве. Ясно?
– Где бы её еще взять без ведома Энджи, – сквозь зубы выдыхаю я. Потому что вопрос “предложить ей сделать тест на отцовство” по-прежнему поднимать не стоит.
– А в какой больнице она лежит? – неожиданно деловито спрашивает Лекс.
2. Энджи
Что делают правильные “рабочие лошадки”, когда в их жизни случается трэш? Когда парень, которым ты уже весьма неслабо увлеклась, оказывается тем еще козлом, будто тебе предыдущего разочарования мало было?
Правильно. Правильные “рабочие лошадки” берутся за работу “с новой силой”, хотя на самом деле – это не сила. Это боль, обращенная в энергию. Потому что никакого другого верного способа пережить эту боль нет. Ну, если говорить о социально-одобряемых методах.
Можно, конечно, взять кирпич и разбить фару на его гелендвагене, или нацарапать ему гвоздем какой он козел, но…
Зачем?
У него для этого есть два десятка уже разочарованных и все еще ожидающих его повторного внимания дур. Не хочу быть двадцать первой. Хотя определенно мысль разбить что-нибудь, расхреначить вдребезги, в мельчайшие осколки – мне кажется заманчивой. Даже очень.
Я лежу на кровати и под завывания пустоты внутри пересчитываю трещины на больничном потолке. Делаю это третий раз, потому что первые два у меня не сошлись.
Времени шесть тридцать – Анжела проснулась от богатырского храпа соседки по палате. Третья девочка была, видимо, уже привычная, лежала не первый день, поэтому она просто сопела, отвернувшись к стенке. А вот я заснуть уже не смогла.
Так и лежу. Перевариваю вчерашний день. Жду просветления.
Просветление не наступает – оно, видимо, не очень хорошо относится в звяканью металлических кастрюль в коридоре.
Господи, как давно я не лежала в государственной больнице. Наверное, лет в двенадцать в последний раз. Когда умудрилась обзавестись двухсторонней пневмонией.
Такое ощущение, что за пятнадцать лет ничего не изменилось.
– Просыпаемся, мамочки, меряем температуру, – медсестра с безразличным лицом входит в палату и оставляет у каждой на тумбочке ртутный градусник. Ртутный! А чего не просто в лобик поцеловать, или как там в доисторические времена температуру меряли?
Потрясающе. Надеюсь, среди моих соседок нет криворуких? А то не хотелось бы травануться с малышом за компанию.