Частная школа
Шрифт:
— Потерпевший? Шуля? Он говорит? Он пришёл в себя? — оживился Эрик.
— Да, у него уже взяли показания.
— И как он? В реанимации ещё?
— В реанимации? — удивилась дознаватель. — Почему в реанимации? Нет, насколько знаю. И даже не в больнице. Ранение у него несерьёзное, на твоё счастье.
Отпустили Эрика только ближе к вечеру, под подписку. Мать за эту бессонную ночь как будто резко сдала, посерела и осунулась, веки воспалились, видать, наплакалась. Однако ни словом, ни взглядом его не попрекнула, только когда он сел поужинать, спросила, что
— Ты же знаешь Шулю? Руслана Шулепова? Ну вот он со своими друганами подкараулил меня тут у нас, на пустыре.
— Зачем? Чего он хотел?
Эрик пожал плечами. После горячего душа разморило и на разговоры совсем не тянуло, но просто отмахнуться от матери тоже не мог.
— Хотел выразить мне личное неприязненное отношение, — припомнил он формулировку из протокола.
Мать сморгнула, посмотрела на него озадаченно.
— Ну, устроить разборки хотел, помахаться, точнее, навалять мне…
— За что?
— Да, мам, мы же давно друг друга не выносим. Накопилось.
Эрик придвинул тарелку с супом, взялся за ложку, вдохнул аромат. Желудок моментально отозвался урчанием и сжался в предвкушении. Мать варила отменный борщ, хотя сейчас, после двадцати часов на одной затхлой воде, съел бы что угодно.
— А откуда у тебя нож? — неожиданно спросила она.
Эрик отбросил ложку, не съев и половину.
— Да не мой это нож! Я его отобрал у Шулепова. Он им там размахивал.
— А мне в полиции сказали другое. Сказали, что ты носишь с собой холодное оружие. Что вы там просто собрались после того клуба, ну… выпивали, потом поссорились, ты достал нож и кинулся на своего одноклассника.
— Это Шулепов наплёл. И это полный бред. Я тебе сказал, как всё было.
— Но раз так, они ведь разберутся?
— Наверное, — Эрик встал из-за стола. Есть перехотелось. — Мам, я спать.
Они разберутся. Должны разобраться. Всё ведь можно проверить. Были же какие-то свидетели, которые видели его в тот час одного. В маршрутке, на остановке… Так что сидеть и выпивать там с Шулей и его дружками он никак не мог. Были наверняка и камеры где-то. Сейчас же они везде понатыканы! И отпечатки на ноже должны быть не только его, а ещё и Шулепова. Да и Куклина может подтвердить, что ссора у них с Шулей вышла в клубе, что тот угрожал ему, что выпивать вместе они не могли…
Конечно, они должны разобраться! Отчаянно хотелось в это верить.
Но потом всё так завертелось… Ни отпечатков Шулепова на рукоятке балисонга, ни записей с камер, ни свидетелей — ничего почему-то не оказалось. Лёгкий порез стал вдруг тяжёлым ножевым ранением. Даже Юлька отказалась подтверждать его слова. Почему — Эрик недоумевал. Пытался ей позвонить, но ответила её мать:
— Юля не хочет больше с тобой общаться. Не звони сюда, пожалуйста.
Потом послышался голос Юлькиного отца:
— Это что, тот псих звонит? Дай-ка я ему сам скажу. Э, слушай сюда, говнюк, ещё раз…
— Сам ты говнюк, — оборвал его Эрик и нажал отбой.
Уже на следующий день в деле появились новые показания — отец Куклиной нажаловался, что Маринеску названивает
Матери пришлось влезать в долги, чтобы нанять адвоката. Но тот, взявшись за «пустяковое дело» с энтузиазмом, вскоре заметно приуныл.
— Понимаете, — беспомощно оправдывался он, — кругом просто какая-то глухая стена. Куда ни кинь — всюду клин. Даже вот запросил характеристику из школы для суда, а мне дали прямо какой-то психологический портрет потенциального маньяка-садиста. И такое ощущение, что на всех давят. Точнее, так оно и есть. А дело-то ведь и яйца выеденного не стоит… Но у нас ведь как? Если захотят закрыть — закроют. Как говорится, был бы человек, а дело всегда найдётся…
8
Мать Эрика, Агата Маринеску, переехала в Россию из Молдавии двадцать пять лет назад совсем девчонкой. Переехала вслед за мужем Йоном. В родном селе работы тогда совсем не было. А в России можно было подрядиться в какую-нибудь бригаду — строить для новых русских коттеджи, которые своим размахом и архитектурными изысками больше напоминали дворцы.
На строительство, а затем и отделку одного такого дворца под Ростовом и подвязался Йон. Платили немного, но после безденежья им и эти крохи были в радость.
Правда, жить приходилось в вагончике, где для молодожёнов отгородили занавеской угол, спать на узком топчане под храп других работяг, а умываться — на улице.
Позже бригадир нанял и Агату — варить обед на всю бригаду и поддерживать мало-мальский порядок. Оба уставали за день зверски, но как упоительно было позже, ночью, лечь вдвоём, обняться, да так и уснуть в кольце крепких рук. А к походным условиям непривередливая Агата привыкла. Есть кров, есть еда, любимый муж рядом — что ещё надо?
А потом случилась беда. Йон сорвался с лесов и разбился. Долго лежал обездвиженный в больнице, куда его пристроил хозяин особняка, перенёс несколько операций, но позже всё равно умер.
Агата и сама не знала, как она смогла пережить своё горе и не сойти с ума, не спиться, не пойти вразнос.
Наверное, просто навалившиеся разом трудности не давали совсем уж опустить руки. Денег катастрофически не хватало. Всё, что они с Йоном успели подкопить, ушло на лечение, и требовалось ещё. А взять негде, попросить не у кого…
А тут и новая напасть: бригадир, который при здоровом Йоне позволял себе лишь сальные взгляды и призрачные намёки, стал откровенно до неё домогаться. И чем дальше — тем хуже, наглее, бесстыднее. Агата еле от него отбивалась. Другие работяги хоть и видели, что творится, но притворялись, что ничего не замечают. Боялись потерять работу.
Как-то бригадир напился и совсем слетел с тормозов. Поймал, скрутил, никого не стесняясь, начал тут же рвать с неё платье. Агата до сих пор помнила его мёртвую хватку, после которой долго сходили синяки, дёрганные, нетерпеливые движения, тяжёлый запах пота и самогона, хотя обычно бригадир был трезв и другим запрещал употреблять. Помнила свой страх и то, как отчаянно пыталась вырваться, ещё больше этим распаляя негодяя.