Частная школа
Шрифт:
И всё из-за его идиотского гонора. Дёрнул же его чёрт тогда уйти! Ведь если б не ушёл, она бы не помчалась за ним следом налегке, не промёрзла, не заболела… Ведь можно было просто спокойно поговорить, расстаться мирно. Ну не сложилось, не справились, бывает. Зачем было устраивать драму?
К тому же он и без того видео всегда знал, что вместе им не быть. Как знал и то, что высокомерия в Дине — хоть направо и налево раздавай. Правда, потом она заставила его поменять мнение. Но это всё неважно. Важно то, что он не должен был молча уходить…
С губ сорвался хриплый вздох.
До каникул увидеться с Диной так и не удалось. Она всё ещё оставалась в Москве.
Единственное — они теперь переписывались. Очень сдержанно, правда. Почти официально. И не скажешь по их сообщениям, что между ними было что-то большее, чем обычное общение между одноклассниками. Как будто их разделяла невидимая преграда. И почему-то было страшно эту преграду нарушить, сказать что-нибудь простое, тёплое, нежное.
Эрик догадывался, что одного такого слова хватит, чтобы вся его выдержка рухнула, чтобы он снова сорвался, чтобы снова его вихрем затянуло в эти чувства и отношения. Только начни — и чёрта с два потом остановишься. И опять будешь сам себе не принадлежать, сходить с ума, изнывать, грузиться из-за любого неосторожного слова и, что самое тяжёлое, постоянно ждать расставания точно маленькой смерти. Или немаленькой.
Он, конечно, и без того изнывал от тоски по ней, но с этим можно как-то справиться. Перетерпеть, свыкнуться, наконец. Это как отголоски тяжёлой болезни. А вот пережить ещё раз то, что пережил… Задыхаться, потому что чувство такое острое, что невозможно терпеть, вытравливать его из себя с болью, с кровью — нет уж, нет. Этого ему больше не надо. Этого он и врагу не пожелает. И уж точно Дине эти страсти больше не нужны. Он и так доставил ей немало страданий, пусть и невольно.
Поэтому сейчас у них всё сухо и коротко: привет, как дела. Ничего лишнего, ничего личного. И никаких звонков, конечно. Потому что в переписке держать дистанцию он мог, но если услышит её голос…
Правда, когда Дина первый раз ему ответила: «Привет, все у меня нормально, поправляюсь», он аж выдохнул с облегчением. Радостно так стало. Однако следующее сообщение он разрешил себе только спустя три дня — да и то не хотел так скоро, но не выдержал. И снова просто спросил про здоровье.
Ничего в этом такого, говорил он себе, обычное участие. Потом, правда, ещё поинтересовался, вернётся ли она в школу до новогодних каникул.
«Нет, до следующего семестра не вернусь, — ответила Дина. — А что?».
«Ничего, просто скучаю очень», — подумал Эрик.
Но написал лишь: «Ничего».
На новогодние праздники школа опустела. Редко кто остался в пансионе, буквально по пальцам пересчитать можно. Несколько преподавателей, кое-кто из подсобных рабочих. Учеников — вообще единицы. Из их класса — Олеся Приходько и Катя Казанцева.
Эрик сначала думал, что и ему придётся здесь коротать двухнедельные каникулы, но мать упросила приехать, соскучилась очень. Он тоже, конечно, скучал и по ней, и по дому. Как не скучать? Но все его мысли занимала только Дина. Как она? Всё ли с ней хорошо? Что делает в эту минуту?
Сейчас он хотя бы что-то о ней знал. И с содроганием вспоминал первые две недели после того, как её увезли на скорой. Тогда он места себе не находил, и никто ничего не мог толком сказать. И на собственном опыте познал всю справедливость высказывания, что нет ничего хуже неизвестности.
Динина мать повела себя как истеричная дура, когда куратор до неё дозвонился. Обвиняла, что её девочку чуть не угробили, и кричала так истошно, что её вопли слышал не только Валентин Владимирович, но и все, кто находился в радиусе нескольких метров. Позже директриса поговорила с отцом Дины, и тот всё рассказал: где она, что с ней. Потом вот Полина к ней съездила…
Впрочем, чувство вины, может, и не такое безысходно-мучительное как неизвестность, но тоже беспощадное. И Эрик себя буквально изгрыз за это время. Потому что он виноват. Пусть никто этого и не говорил вслух, но Эрик и сам понимал. И никак не мог этого себе простить.
Перед отъездом на новогодние каникулы Эрика в свой кабинет пригласила директриса.
Рядом с Нонной Александровной он всегда чувствовал себя немного не в своей тарелке. Вовсе не потому что та была неизменно сурова и холодна. Просто всякий раз возникало странное ощущение, будто она знает про тебя что-то такое, чего никто не знает. Чего ты и сам не знаешь. Да и она, казалось, тоже что-то скрывала. Что-то не слишком хорошее.
Но тут она его удивила: отметила его успехи в математике и физике, но выразила недовольство тем, что под конец семестра он сдулся и завалил тесты по географии и литературе. А потом и вовсе ошарашила — предложила после школы продолжить учёбу за границей.
Эрик от неожиданности не нашёлся, что и сказать.
— Ты ведь понимаешь, как много значит в жизни достойное образование? Какие возможности оно даёт? — спрашивала она, приняв его растерянность за сомнения. — Хорошо всё взвесь, обдумай. С мамой посоветуйся. Время пока есть. Иди.
Эрик вышел из её кабинета совершенно обескураженный. Но вскоре этот разговор попросту вылетел из головы. Надо было собирать вещи в дорогу, надо было успеть сгонять в город за подарками. Да и народ кругом галдел в предвкушении скорого отъезда и встречи с близкими.
А вспомнил про тот разговор только дома, и то под конец каникул, когда мать сама спросила про Нонну. Предложение директрисы почему-то её не удивило и не обрадовало. И хотя настроение у матери явно подпортилось, она посоветовала согласиться.
63
После каникул в пансион Эрик вернулся одним из последних. Буквально накануне начала занятий. Мать просила оттянуть отъезд насколько возможно, как будто боялась, что больше они не увидятся. И вообще вела себя странно, особенно под конец — всё повторяла, что любит его больше всего на свете. Хотя подобные проявления нежности у них не были приняты, это же и так понятно, без слов.
Не по себе ему как-то было. Беспокойно. Но стоило вернуться в пансион, как суета и хлопоты вытеснили все эти тревожные мысли. К тому же не терпелось увидеть Дину.