Частное лицо
Шрифт:
— Урод и дурак, — согласился он, — но ты только меня ни о чем не спрашивай, ладно?
— Я же волнуюсь, — совершенно резонно ответила мать. — А-а, пустяки, — и он махнул рукой. — Скажи одно: она тебя старше? — Да, — мотнул он головой.
Лицо матери изменилось и стало каким–то жестким: — Смотри, — вздохнула она, — это может плохо кончиться!
— Да ты что? — засмеялся он и вдруг схватил ее на руки и закружил по коридору.
— Оставь… Сумасшедший… Поставь на место! — Наконец мать вырвалась и, красная и растрепанная, дав ему шутливый подзатыльник, ушла к себе в комнату. Через полчаса, когда он уже лежал в постели, она снова вошла в его комнату и спросила как о чем–то чрезвычайно важном: — Сына, а в чем ты пойдешь? — Не знаю, — засмеялся он, — в чем–нибудь. — Ладно, — сказала мать, — подумаем.
И она подумала, по крайней мере, она
Он поцеловал ее в щеку и вышел на улицу. Правую руку приятно оттягивала большая сумка с тортом и бутылкой шампанского: сам бы он, конечно, никогда не догадался, сумку собрала мать. Сейчас она тоже пойдет в гости, неизвестно, куда и к кому, дом будет встречать Новый год без света, елка так и останется незажженной, а завтра вечером они ее зажгут, да, это будет всего лишь завтра вечером, но это будет уже другая жизнь и другой год, другое время и другой он, хотелось смеяться, тяжесть сумки не чувствовалась, мешал только галстук, в школе их уже второй год — старшие классы, так положено — заставляли ходить в галстуках, темных и мрачных, каких–то похоронных, но сейчас он был в ярком, красивом, вот только плотно затянутый узел тер шею, но ничего, придет, распустит узел, расстегнет воротничок у рубашки, ведь это прилично, не так ли?
Он ехал в трамвае, тоже каком–то праздничном, с праздничным и смеющимся людом. Через одну уже пора выходить, за окнами темень, а когда вышел, то попал в самую круговерть только что начавшейся метели, и пришлось одной рукой придерживать шапку, а другой плотно прижимать к себе сумку. Но все это чепуха, да, все это самая настоящая чепуха, если ты в первый раз идешь встречать Новый год не дома, да и не с одноклассниками, а с самой красивой женщиной на свете, самой нежной, самой доброй, самой умной — кто хочет, пусть подбавит банальностей, ему же не хватает слов, фраз и словосочетаний, не хватает места в груди, чтобы вместить туда все, что чувствует, ощущает сейчас, снег залепил глаза, ветер бьет прямо в лицо, но это чепуха, да, самая настоящая чепуха, ведь остается совсем немного: пройти через подворотню, черную, мрачную, страшную ночную подворотню, пройти бегом, пробежать, миновать на бегу, вот так, одна нога здесь, другая — там, там–сям, сям–хлам (самое смешное на свете — вот так соединять слова в пары, на ходу, на бегу), выйти на еле освещенную улицу и идти по ней целый квартал, в конце которого и будет ее дом. С уютными окнами, с фонарями, что горят у подъездов.
Он посмотрел на часы. Без пяти девять. Двадцать пятьдесят пять. Стряхнул с себя снег, отдышался, вошел в подъезд и подошел к двери. Дз–и–и-нь.
Дверь открыла Нэля, она была в облегающем, черном, очень открытом и коротком платье, черном и в то же время каком–то переливающемся, то кажется оно черным с золотом, то — с серебром. Волосы собраны вверх, лицо удлиненное, чужое, да еще ярко накрашенные губы, серебристо–фиолетовые тени на веках и тонкой черной нитью подведенные глаза. Он стоял в коридоре, смотрел на нее и думал, что он совсем еще маленький и навряд ли ему стоило приходить сюда, в гости к этой красивой, такой взрослой и чужой женщине,
— Какой ты точный, — засмеялась она, взглянув на маленькие часики, ладно обхватившие запястье. — А это что?
Он достал из сумки торт и шампанское, снова засмеялась, куда–то убежала и прибежала опять, но с пустыми руками: — Чего стоишь не раздеваясь? Давай быстрее!
Такой оживленной он ее еще не видел. Разделся, повесил пальто и шапку на вешалку и посмотрел на себя в большое, почти в человеческий рост, зеркало. Не так уж и юн, солидный молодой человек, красивый костюм–тройка, красивый галстук, белейшая, читейшая рубашка, молодец мать, постаралась.
— Боже, — всплеснула руками Нэля, в очередной раз выбежав в коридор и с удивлением рассматривая его в новом обличье. — Да ты чертовски мил! Пойдем в комнату.
Она взяла его за руку и прямо–таки втянула в комнату, верхний свет погашен, горели торшер да свечи на уже убранном к празднику столе. — Знакомься, —
Незнакомая Галя сидела в кресле, стоящем у включенного телевизора, вполоборота к нему. Она улыбнулась и встала, сделав шаг навстречу. Нэля говорила ему, что Галя старше, что ей за тридцать, но сейчас он просто не видел этого. Перед ним была интересная (абсолютно фригидное слово) брюнетка с волевым подбородком и большим ртом. Интересность эту портили узкие, хищные губы и бесцветные глаза. Ростом почти с него, то есть намного выше Нэли, в каком–то светлом, почти прозрачном, свободном платье, ворот которого застегнут большой и, судя по всему, дорогой брошью. Галя делает еще шаг, протягивает руку, он берет ее холеную длинную ладонь, но вместо легкости и бесплотности чувствует жесткое, мускулистое пожатие сильного и, вроде бы, уверенного в себе человека.
— Вот вы какой, — улыбается ему Галя, широко открыв рот, и он замечает чуть желтоватые, неровные, мелкие зубы. — Садитесь, вы курите?
Властный голос, да еще это «вы» — и он, не выкуривший в жизни ни одной сигареты, послушно берет из протянутой ему картонной коробочки с золотым тиснением длинную белую сигарету с черно–коричневым фильтром. Галя пристально и без всякого стеснения смотрит на него, в этом взгляде есть снисходительность, превосходство, какое–то очень холодное и брезгливое любопытство, то есть все, кроме стеснения, но ему очень трудно прочитать этот взгляд, он сидит и курит первую в жизни сигарету, голова сразу начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота. Боже, как это отвратительно — курить. И опять ему кажется, что он пришел сюда зря, эта женщина, в принципе, могла быть ему матерью, она явно старше его раза в два, и какие у нее сильные руки, где же Нэля, отчего она не идет, да вы курите впервые, не так ли, внезапно то ли спрашивает, то ли утверждает Галина (именно так, не Галя — Галочка, а Галина, сразу подумалось ему). Он смущенно кивает головой. Она улыбается: — Бросьте, никогда не делайте того, чего лично вам не хочется. — Он послушно тушит сигарету и подходит к открытой форточке: вдохнуть воздуха, сглотнуть морозца, освежить нутро.
— Давайте садиться за стол, как бы нежно пропевает опять впорхнувшая в комнату Нэля, — уже все готово, так что можно начинать. Ты водку пьешь?
Он признается, что никогда еще этого не делал, что же, говорит Нэля, надо попробовать, если в меру, то это ничего, только на пользу, и наливает ему рюмку, наливает Галине, наливает себе, — Все, садимся!
Стол скромный, какие–то салатики, бутербродики, единственное, что сразу же бросается в глаза, так это стоящая в самом центре тарелка с красной рыбой (семга? кета? кижуч? чавыча? скорее всего, горбуша…), посыпанной зеленью.
— Ну, будем, — говорит Галина и залпом выпивает свою водку. Нэля смотрит на него, смотрит очень хитро, будто посмеиваясь, а он смело подносит рюмку к губам и опрокидывает ее в рот. Что же, горько, противно и жжет, но это лишь первые мгновения. Нэля кладет ему на тарелку один салат, другой, третий, кусочек колбаски, ломтик ветчины, пайку рыбы, закусывай, говорит она, обязательно закусывай, тогда ничего не случится. Голос ее доносится как бы издалека, в голове немного позванивает, он послушно ест один салат, другой, третий, бросает в рот кусок колбаски, за ним следует ломтик ветчины, туда же отправляется пайка рыбы, рюмки опять налиты, Галина что–то долго говорит, обращаясь непосредственно к нему, но он не слышит, он просто знает, что ему очень хорошо сидеть здесь, пить водку с этими женщинами и — вполне возможно, — что он попросит у Галины еще одну длинную белую сигарету с черно–коричневым фильтром. Вот пройдет немного времени, и он сделает это, а сейчас надо еще выпить водки, и он берет рюмку и пьет. Нэля опять накладывает ему в тарелку один салат, другой, третий, опять появляются в ней кусочек колбаски, ломтик ветчины и пайка рыбы, а он смотрит на Нэлины руки, такие белые и тонкие, ему очень хочется, чтобы эти руки обняли его, прямо здесь, сейчас, немедленно, но хочется–перехочется, всему свое время, и он просит у Галины сигарету, та смеется и опять что–то говорит, но сигарету дает, и он прикуривает, а Нэля опять ускользает из комнаты и вновь появляется с подносом, на котором стоят чистые тарелки. Галина включает проигрыватель, в телевизоре убавляют звук, но совсем не выключают — скоро двенадцать, надо не пропустить, открыть шампанское, налить в фужеры и дождаться момента, когда пробьют кремлевские куранты.