Частное лицо
Шрифт:
Они встают за столом, в фужерах пенится шампанское, кто–то из правительства говорит с телеэкрана какие–то праздничные слова, вот куранты начинают бить, вот уже девятый удар, вот десятый… Одиннадцать… Двенадцать… С Новым годом, товарищи! Нэля залпом выпивает шампанское, тянет Галину из–за стола, и он с непонятной тоской смотрит, как: две женщины кружатся, обнявшись, посредине комнаты, но вот ему становится весело, совсем весело, он тоже пьет шампанское, Новый год, новая жизнь, все новое, Галина, отпыхиваясь, возвращается к столу, а Нэля зовет его, и они соединяются в плотном, тесном, облегающем, как ее черное с переливами платье, танце.
13
Он вернулся домой поздно вечером, разбитый, с больной головой (тип–топ, прямо в лоб, прыг–скок, на лужок), долго поднимался к себе на пятый этаж, не хотелось подходить к дверям, нажимать кнопку звонка, не хотелось, чтобы мать открыла дверь и сказала: — Ну что? — Да ничего, — ответил бы он, хотя вот это совсем неправда, как раз чего, но говорить об этом…
Но говорить об этом, но
«Счастлив?» — думал он ночью, належавшись до одурения, до тошноты в горячей ванне, напившись крепкого чаю, пожелав матери спокойной ночи (она, как почувствовав, не стала его спрашивать, только улыбнулась и сказала «привет», сама, видать, недавно пришла, разомлевшая и послепраздничная, елку, впрочем, все–таки зажгли), он юркнул в свою комнату, быстренько забрался в постель и погасил свет. «Вроде бы счастлив, хотя кто может сказать, что это такое?» Спать не хотелось, собственное тело было невесомым, он знал, что с этого дня он другой, повзрослевший сразу лет на десять, да даже не повзрослевший, просто ставший взрослым за какие–то сутки, неужели все в этой жизни зависит только от одного? Ему стало стыдно, не от чего–то конкретного, а стыдно вообще, очень странное чувство, никогда до этого не ощущал ничего подобного — когда хочется скрыться, зарыться в землю или траву, урыться (чем плохое слово?) в одеяло или что–то подобное, в общем, сделать так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. И ни на какую–то одну минуту, ну, две или три, нет, намного больше, сейчас, по крайней мере, ему хотелось неделю сидеть дома, запершись в своей комнате (а отчего бы так не сделать? Ведь каникулы еще только начались, еще только вечер первого января, в школу одиннадцатого, значит, десять дней — десять, а не семь, неделя и еще плюс три дня — можно просидеть вот так, закрывшись и урывшись, не поднимая глаз, не отвечая ни на чьи вопросы, лишь бы никто не видел тебя и ты не видел никого), в своей квартире, в своем подъезде, в своем доме. А главное, что уже сейчас мучительно хотелось увидеть Нэлю.
Ему хотелось увидеть Нэлю и спросить, не шутка ли это, а если шутка, то зачем ей это было надо. Зачем ей было надо постоянно танцевать с ним, прижимаясь к нему всем телом? Да, кончается одна пластинка, он садится к столу, подносит к губам очередную рюмку (вместо водки они пьют сухое вино, но тоже рюмками), Нэля чуть заплетающейся походкой идет обратно к проигрывателю: — Ты еще не устал? Разве о таком спрашивают?
Где–то через час после Нового года в комнате запахло грозой. Он не знал, как сформулировать это точнее, не то что слова, но и чувства, ощущения уже не поддавались ему, но он понимал, что что–то не так. Праздник стал лихорадочным, сплошная неопределенность, невнятица, что–то, где–то, как–то, большего сказать он не мог. (Мог–дог, дог–ног, ног–рок, рок–грог, грог–смог.) Внезапно обиделась Галина. Она как раз начала их снимать, достав из кожаной сумки черно–блестящий, странноватого вида импортный фотоаппарат, стояла и возилась с камерой, а он все танцевал с Нэлей, прижимаясь к ней и чувствуя, как — в очередной раз — кружится голова и мягкими, ватными становятся ноги. Послышался щелчок. Галина сделала первый кадр. Нэля кружила и кружила по комнате, вслед им раздавались щелчки. — Хватит, — раздался Галинин голос, — остановитесь, посмотрите на меня! — Нэля как–то очень зло сжала его и продолжала танец. — Нэля! — во весь голос, с грубыми, истеричными модуляциями. Они все продолжали танцевать, он ничего не понимал, да и не хотел этого делать, он здесь, они танцуют, что надо еще?
— Нэля, я ухожу! — почти выкрикнула Галина. Нэля отпустила его и посмотрела на подругу: — Что же, если ты хочешь испортить мне праздник… — Я не хочу, я просто плохо себя чувствую. — Ляг, поспи. — Да нет, лучше дома.
— Как хочешь.
Он сел в кресло и почувствовал, что уже совсем пьян. Пьян, и ему хорошо. Он любит всех: Нэлю, эту странную Галину, мать, отца, он любит весь мир и эту новогоднюю ночь. Они ссорятся, значит, так надо. Гроза все равно пройдет стороной. — Вдрызг напился, — сказала Галина. — Я тебя провожу? — полуутвердительно спросила Нэля. — Конечно, как иначе.
— Ты полежи немного, — сказала ему Нэля, — я вернусь через полчаса. Он лег на ее нерасправленную кровать, от этого ему стало еще лучше. За окном из ракетницы пустили ракету, зеленоватый, холодный свет на замерзшем окне. Она придет, она скоро придет, хлопнула дверь, свет в комнате погашен, из открытой форточки идет свежий воздух, дышать стало легко. Он решил, что ему надо выпить еще сухого вина и попытался встать, но не мог, полежу, решил он, и провалился в моментальный сон. Когда же проснулся, то на часах было шесть утра. Нэли все еще не было, и он испугался. И того, что с ней могло что–то случиться, и того, что она могла забыть про его существование. Голова болела, во рту было погано
Она засмеялась: — Галке стало плохо, потом началась истерика, пришлось успокаивать. Ну да ты все равно спал. Зевая, она подошла к столу и налила себе сухого вина. — Я, наверное, пойду, — смущенно сказал он.
Она пристально посмотрела на него, будто соображая, кто он такой и что здесь делает, а потом опять засмеялась и вновь зевнула. — Куда в такую рань? Ты на меня не обращай внимания, сейчас приму душ и приду в себя, да и тебе бы душ не мешало принять, а то лицо совсем мятое.
Он вспыхнул, но ее уже не было в комнате. Нет, надо домой, сейчас встану, надену пиджак, надену все остальное и пойду домой. Шесть утра, трамваи уже пошли. Он представил, как едет один в утреннем промерзшем трамвае, ранним праздничным утром, абсолютно один — ведь все остальные еще празднуют, и ему стало тоскливо. Домой не хотелось. Болела голова, мутило, он посмотрел на стол, заставленный грязными тарелками, полупустыми бутылками, в остатках благородной рыбы торчал длинный бычок со следами помады. За окном шумела припозднившаяся компания, опять грохнула ракетница, только уже тихо и бессмысленно, как и все, что происходит после своего часа.
— Совсем затосковал? — спросила Нэля, входя в комнату. Она приняла душ и переоделась, на ней был длинный, в пол, халат, краску с лица она смыла, вид усталый, самоуверенный и домашний. — Иди в душ, полотенце висит слева. — Он послушно кивнул головой и вышел из комнаты.
(В ванной комнатке уютно и тесно, бабкиных вещиц не видно, только шампуни, кремы, дезодоранты, все Нэлино, Нэлино, Нэлино. Снять брюки, снять жилет, снять галстук и рубашку, снять плавки, открыть горячую воду, открыть холодную воду, направить душ на себя, горячо, горячо, но так надо, головная боль и тошнота уходят, я молод, я здоров, я впервые встречаю Новый год с женщиной, я люблю эту женщину, знает ли она об этом? Она только что принимала душ в этой же ванне, в этой же ванне и этой же ванной, вытиралась этим же полотенцем, оно еще влажное, большое, желто–красное, махровое полотенце, у нас дома есть такое же, только не желто–красное, а желто–синее, закрыть горячую воду, закрыть холодную воду, насухо вытереться, надеть плавки… — Ты закончил? — спрашивает из–за двери Нэля. — Возьми, — и протягивает ему тренировочные брюки и свитер, — твои вещи надо погладить, — Он опять краснеет. Боже, сколько можно краснеть от всего и везде, ни дня без покраснения, красный как рак, красный вареный рак в большом эмалированном тазу. Свитер маловат, но это ничего, трико же коротковато, но и это тоже ничего. Затереть за собой пол, и все. Он выходит из ванной. Нэля смотрит на него и начинает смеяться.)
Нэля смотрит на него и начинает смеяться. Абзац начинается с того же, чем кончается предыдущий. Тип–топ, прямо в лоб, прыг–скок, на лужок. Стол накрыт заново. Как она быстро все делает. Быстро и красиво. Две чистых тарелочки да две чистых рюмочки. Початая бутылка водки. Жареная картошка прямо на сковороде. Свеженарезанный хлеб.
— Продолжим спаивание малолетних, — улыбается Нэля и разрешает: — Можешь выпить две рюмки. — А ты? — И я выпью две рюмки.
Она хорошо улыбается, у нее такая славная, добрая улыбка. Халат плотно затянут в талии, волосы еще не просохли после душа. Долой прическу, долой черное, переливающееся платье. Новый день, и все по–новому. — Ну что, — спрашивает она его, опустошив вторую рюмку водки, — будем спать? — Встает, идет к кровати, расправляет постель. Он сидит, смотрит на нее и чувствует, что все тело цепенеет, а сам он опять залит красной краской, все тот же дурацкий, красный вареный рак в эмалированном тазу. — Выключи свет, — не поворачиваясь, низко склонившись над кроватью, просит Нэля. Он на негнущихся ногах подходит к выключателю и щелкает им, а потом, не раздеваясь, идет к кровати. — Ты хоть разденься, дурень, — грубым голосом говорит Нэля. Он снимает трико, стягивает тесноватый свитер и садится на край постели. Слышно, как Нэля снимает халат. — Дай руку, — просит она. Он дает ей руку и чувствует, как она кладет ее себе на голую грудь. Наступает пауза.
Наступает пауза. Все остальное вспоминать запрещено! Большая табличка и на ней череп со скрещенными костями. Колдун племени арапешей накладывает инициационное табу. Гриф на папке: «Совершенно секретно! После прочтения сжечь!» Все давно прочитано, а значит, уже сожжено. Невинность теряют один раз, «Вот ты и мужчина», — тихо шепчет на ухо Нэля. Что ответить на это?
Они засыпают. Сколько себя помнит, всегда спал один. Теперь это время прошло, теперь он мужчина. Он спит рядом с ней, она голая и теплая, от нее пахнет любовью, потом, алкоголем, шампунем от свежевымытых волос и чем–то еще. Он не знает, чем пахнет от него, будем считать, что тем же и так же. Засыпает быстро, но сон слаб и некрепок. Мешает спать ее тело, мешает спать то, что только что было между ними. Раз–два–три-четыре, считать слонов, как в детстве. Один слон, два слона, три слона, четыре слона, так надо хотя бы до ста. Нэля спит, похрапывая, посвистывая, крепко прижимая его голову к своей груди (можно описать эту картинку в подробностях, но лучше опустить). От ее руки затекают шея и затылок, но он боится потревожить ее, вспугнуть похрапывающий и посвистывающий сон. Пять слонов, шесть слонов, семь слонов… На восьмом он наконец–то засыпает, а просыпаются они ближе к обеду и долго смотрят друг на друга в глаза. Пауза повторяется, через полчаса она опять гонит его в душ.