Чай с птицами
Шрифт:
Я чувствую, что должна что-то сказать, утешить его, но взгляд Шерил меня останавливает.
— Я ему нужна, — тихо говорит она. — Я нужна им. Вчера ночью я много думала. Тогда я была готова уйти, сбежать и начать все сначала, в одиночку. Я могла бы. Я была готова. А потом я поняла кое-что, о чем никогда не задумывалась раньше.
Она берет мою руку и руку Одиннадцать Сорок и сжимает их.
— Я поняла, что жизнь — это не кино. Можно всю жизнь прождать прекрасного принца, а он так и не появится. Или взять то, что есть, и немножко улучшить.
Она
— Ведь вы для этого заставляли меня смотреть все те фильмы, верно, мисс Голайтли? Чтобы предупредить? Дать мне понять, что если я хочу хеппи-энд, я должна написать его сама?
Я хочу сказать ей, чтобы она звала меня Молли, но почему-то понимаю, что уже поздно. Я хочу сказать ей, что по моему замыслу те фильмы должны были научить ее совсем другому, но она выглядит так уверенно, а я чувствую себя неуверенно как никогда. Внезапно я вижу себя ее глазами: одинокая жалкая старуха, прячется в старые фильмы, цепляется за привычный распорядок, заглядывает в освещенные окна с темной улицы. Конечно, все, что угодно, лучше, чем это, — даже Джимми и его припадки ярости. Джимми хотя бы реален. И принадлежит ей.
— Мне кажется, на этот раз он действительно хочет измениться. На самом деле постараться. Ради Пола. — Она улыбается чересчур жизнерадостно. — Он не такой плохой, когда узнаешь его поближе. Конечно, он не Кэри Грант, но…
Зато он реален. И должно быть, она его по-своему любит. Правда же?
— Позвольте, я вам принесу еще чаю. Ваш остыл.
От безыскусной доброты в ее голосе у меня начинает щипать глаза.
— Нет, спасибо. Может быть, мне тоже пора что-нибудь изменить.
Она удачно скрывает удивление.
— Я позову кого-нибудь из девушек.
— Попозже. — (Вот чем плоха подводка для глаз. Она течет.) — Шерил, я буду по тебе скучать.
— Я тоже.
Мы несколько секунд молча смотрим друг на друга. Потом она неожиданно расплывается в ухмылке.
— Слушайте, мисс Голайтли. Скажите это для меня. Ту реплику. Еще раз.
Она поворачивается к Одиннадцать Сорок — к Полу — и обнимает его.
— Сейчас увидишь, дед, что я имею в виду. У нее получается совсем как у нее. То есть как будто она — и вправду она.
Я знаю, какую реплику она имеет в виду. Из «Тиффани», где Одри Хепберн говорит про то, что бывает, когда на душе крысы скребут: тебе страшно, просто жуть, а чего боишься — сам не знаешь. Именно это я чувствую сейчас — ощущение, что я потерялась, пропала, и я задумываюсь: может быть, Полли живет с этим чувством все время, когда она одна в своей комнатушке в доме престарелых «Поляна», у дверей стоит скучающая санитарка, и все мечты Полли растаяли, как мел под дождем. О да, я знаю это чувство. Когда оно на меня находит, лучше всего — просто взять такси и поехать к «Тиффани». Там мне сразу становится спокойно.
— Может, как-нибудь в другой раз.
Она бы начала настаивать, но Полу-младшему
— Ну ладно. — Она поправляет одежду, приглаживает волосы. — Хорошо.
Одиннадцать Сорок — Пол — задерживает ее руку в своей чуточку подольше.
— Миленькая, ты точно решила? — спрашивает он. — Ты будешь писать? С тобой все будет в порядке?
Она кивает.
— Конечно. Не скажу, что будет легко… — И тут она опять становится Бетт Дэвис, взмахивает несуществующим мундштуком.
— Может, он и крыса, — небрежно говорит она, и слышится призрак ее старого фривольного смеха, — но, миленький, по крайней мере это моя крыса.
Потом она глядит туда, где ждут ее мужчины: прямая, забавно величественная фигурка в черных балетках и брюках-капри, и тут я понимаю, на кого она похожа: на Чарли Чаплина, неукротимого бродяжку — частенько битого, но непобежденного, вечного оптимиста в холодном, равнодушном мире. Внезапно меня сотрясает смех, за ним — слезы.
Одиннадцать Сорок молча ждет, пока я перестану. Подняв лицо, я вижу, что он принес еще чайник чая: «эрл грей», молоко в кувшинчике, и на блюдце — два кусочка сахара в обертке. Я осторожно вытираю глаза платком. Он весь черный от подводки для глаз. Внезапно я совершенно четко понимаю, что ни один из нас никогда больше не увидит ни Шерил, ни ее ребенка.
Чай точно такой, как я люблю. У него вкус детства и дома, размоченного в чае печенья и прощения. Все можно исправить, думаю я, а потом опять плачу, страстно — я и не знала, что во мне сидит такая страсть. Одиннадцать Сорок терпеливо ждет, словно у него в запасе вечность.
Я опять вытираю глаза. Веки распухли, как у чудовища. Я напоминаю себе, что я старая, что мое тщеславие не только неуместно, но и смешно. Но Одиннадцать Сорок улыбается, берет гвоздику из вазы и толкает ее ко мне по столу.
— Полегче стало? — спрашивает он.
Я замечаю, что его улыбка немножко напоминает улыбку Шерил: широкая, открытая, чуть нахальная. Эта храбрая улыбка вдруг приводит меня в восхищение. Я делаю глубокий вдох, ненадолго закрываю глаза, а когда опять открываю, крысы на душе скребут уже не так сильно. Здесь, конечно, не «Тиффани», но все равно в «Теско» есть что-то очень успокоительное: падающий в окна солнечный свет, теплый запах пекущегося хлеба, шум людской работы. Разве тут может случиться что-нибудь плохое?
Я снимаю перчатки, чтобы поправить волосы; к счастью, в сумочке есть компактная пудреница, и парой умелых взмахов пуховкой мне удается частично исправить положение. Я, конечно, не Одри Хепберн; но и он не Джордж Пеппард, и я вижу по глазам, что он меня одобряет.
— Ну что, — говорю я, улыбаясь и глядя ему в глаза, — как я выгляжу?
ПОЗДРАВЛЯЮ, ВЫ ВЫИГРАЛИ!
Не секрет, что нами правят числа. Может, потому я их и ненавижу.