Чай «Весна»
Шрифт:
– Я устал, понимаешь, устал, – повторял он будто заклинание, давно утратившее магическую силу и от того звучащее просто глупой комбинацией звуков, скорее для того, чтобы просто что-то сказать, успокоиться. Ему казалось нелогичным и противоестественным, что вот он сейчас сказал: «Поеду в лес», жена ответила: «пока», помахала ручкой, и он уехал. Нет, нужно же толково попрощаться, как-то смягчить послевкусие ссоры – послессорие это.
– Слышала уже.
– Мне надо немного развеяться. Это нам обоим…
– Езжай уже! – раздраженно прервала жена, и он понял, что сгладить не получится. Да и разве так сгладишь? Но что еще говорить, не знал. Он махнул рукой и развернулся, почему-то представив, как эта сцена выглядела бы в каком-нибудь дешевом сериале, например, на
«Нормально отпуск начинается, – раздраженно думал он, глядя на себя в зеркало: дорогой спортивный костюм, теплый фирменный пуховик, непромокаемая обувь известного бренда, которому доверял, сумка через плечо – для самого необходимого. А что ему может быть необходимо? В сумке лежали джемпер и шапка. «Шапку надену, сумку оставлю в машине. И катись оно все…» Раздражение не спадало. Он смотрел в зеркало и отчетливо убеждался, что во все эти приличные, вполне себе, как он говорил, «здоровские» шмотки, словно бы вставлен, как пугало на палке, совсем не соответствующий им человек. Взъерошенные волосы, красные глаза с огромными мешками, потный лоб со вздувшейся веной. А ведь он должен быть доволен. Но он – недоволен.
Идя к машине, Ракитский плевался в снег, как малолетний гопник.
– Какой там начинается, – он опять вспомнил про отпуск и вспомнил, кажется, вслух. – Всего-то одна неделя, а потом опять двадцать пять… через семь. Одна лишь чертова неделя, с гулькин… – тут он выругался. – И надо что-то делать.
От мысли, что надо что-то делать, он окончательно мрачнел. Ему и отпуск-то был нужен, он мечтал, считал секунды – разве для этого? Конечно, нет, а для того, чтоб ничего – вообще! – не делать. А тут – надо делать. Какой же это отпуск? Так и не заметит, как снова нужно будет на работу. Он хотел добавить эпитетов, раскрасить, так сказать, работу в мыслях, попинать ее, как грязный снег ногами, но не стал этого делать. Все-таки именно работа дала ему возможность быть тем, кем он стал. И не будь этой работы, не было бы ничего – ни самого отпуска, ни автомобиля, к которому он шел, ни квартиры (квартирочки, вспомнил он, усмехнувшись), ни спортивного костюма даже, в котором шел. Не говоря уж о жене – и даже возможности ссориться с ней в залитой приятным светом кухне. Он сам стал работой и, думая о ней плохо, он думал плохо в первую очередь о себе – популярная психология, которую любила жена, может быть, в чем-то и права.
Но мог, в конце концов, не думать. У него было куда поехать – в лес. Сколько раз, сколько же чертовых раз за последний год он хотел бросить все на свете и бежать в этот лес, идти к нему пешком или ехать на электричке, а потом на автобусе, ползти (когда бывал пьяный). Но не хватало ни времени, ни сил – все время дела: то рабочие, то денежные, то семейные, то еще какие они там бывают… У него, казалось, не бывало больше никаких. А ведь существовало такое важное и требующее внимания, требующее времени дело – поехать в лес и просто побродить там, вслушаться в тишину, всмотреться в сомкнутые над головой хвойные лапы, в скупое зимнее солнце. Полюбоваться – а точнее, потупить, уставившись в одну точку, – собственными следами на нехоженном, совсем не городском снеге. Вспомнить, в конце концов, детство, маленькую елочку, которой холодно зимой – и почувствовать себя вдруг сентиментальным, жалея ее и себя, закрыв глаза варежкой и потирая замерзший нос.
Ну а если лето… Что ж, нашлось бы чем заняться и летом. Муравейники всякие, птички, может быть, там, в глубине леса, есть озеро – он же не знал. И летом в лесу чудесно. Но летом не получилось – они ездили на Бали, где, как пел Шнур, все его и … провели, в общем. Но даже там иногда вспоминал о лесе.
Дом, где он жил, находился на отшибе – район новый, раньше здесь ничего не было. Его дом стоял последним в ряду новых домов, и сразу напротив высилась стена, за которой начали, да так до сих пор не успели закончить новую стройку. Маленькую дорожку между подъездами и забором, где не могли разъехаться даже два автомобиля, сложно было считать улицей, но тем не менее, это была улица, которая освещалась редкими фонарями, а в свете фонарей кружился снег. И за этим великолепием, сонный как муха, наблюдал Ракитский сквозь лобовое стекло. Ему предстояло проехать по этому «тоннелю», свернуть на нормальную дорогу, потом на широкий проспект, а с него уже – и на трассу. Ну а там – пара часов езды, и он окажется в соседней области, свернет, не доезжая до областного центра, к маленькому туристическому городку, обогнет его и проедет совсем немного по пустынной, теряющейся среди деревьев дорожке. Затем она разделится на две – куда уходит одна, он не знает, но ему и неинтересно, а по второй, выйдя из машины напротив сверкающего снегом огромного белого поля, не торопясь пойдет в сторону леса. И когда дорога совсем растворится, он замедлит шаг, раздвигая руками еловые лапы, и начнется счастье. Ну если не счастье, так хотя бы забвение – ведь второе так часто принимают за первое.
Но во всей этой идиллии была одна деталь, которая заставила Ракитского выругаться с досады.
– Полпервого ночи, – сказал он в тишине салона своего авто. – Я приеду туда в полпервого ночи. А то и в час. На фига? – сверкнуло молнией в беззвездном сознании.
Он еще раз взглянул на часы и твердо решил: «Завтра. Надеюсь, что не поссоримся, просто ляжем спать». Не спеша прошелся по «тоннельной улице», рассматривая крупные хлопья снега, обошел дом и зашел в магазин.
– Алкоголь еще продаете?
– Ну, – пробурчала хмурая продавщица и взглянула на него как на врага народа. Нет, пожалуй, как на личного врага.
«Сука», – зло подумал Ракитский, выходя из магазина и открывая банку пива. Вернулся в автомобиль. Снова вспомнил о жене.
«Вот работала бы она на кассе в дурацком «Перекрестке», – злорадно думал Ракитский, – тогда бы и узнала, что значит по-настоящему уставать. Живет как сыр в масле. Детей воспитывает, тоже мне проблема – воспитывать детей. Одному три года, другой – пять! Это тебе не шестнадцать, это тебе не наркотики там, не улица! Не школа даже. Че там, бля, воспитывать? Общается только с приличными людьми, и то редко. Не то, что в универе… Телек свой смотрит. Во жизнь-то! И никто к ней не подходит и не спрашивает ночью: алкоголь есть? Посмотрел бы я на нее…»
Бухать Ракитский любил. Хотя в силу своей постоянной занятости мог позволить себе очень редко. Пил, в основном, один – работа, вместе со свободным временем и другими, кроме бухла, увлечениями, забрала у него и друзей, и приятелей, да что там, собутыльников – и тех забрала. Правда и то, что он, желая отдохнуть, давно уже ни в ком не нуждался. Сейчас ему было тридцать три, и на последней дружеской попойке он присутствовал, если попытаться вспомнить, лет семь назад – как раз в те годы и познакомился с будущей женой. Будущее наступило очень быстро, и с тех пор, как оно наступило, жизнь Ракитского пошла с бешеной скоростью. Такой, что некогда было думать, а куда же она, собственно, пошла.
Но когда Ракитский выпивал, он был уверен: все движется в правильном направлении. Выпивал обычно после какого-нибудь дела, после решения проблем, казавшихся неразрешимыми. Работа научила его выкручиваться из таких немыслимых ситуаций, находить такие нестандартные ходы, какие и представить, на первый взгляд, невозможно. Он столько раз был на грани, рисковал потерять если не все, то очень многое, подставиться самому и подставить, что самое страшное, людей, с которыми был в тесной связке – ведь он же не один работал, и не сам на себя, хотя очень хотел порой так думать. Собственно, это и стало его работой – эта необходимость постоянно выкручиваться, вытаскивать себя, как барон Мюнхгаузен за волосы, выкладываться на двести процентов, когда кажется, ситуацию уже никак не повернуть в свою пользу – а он это умел. И делал. Делал ради себя, ради семьи, ради комфортной и удобной жизни, в конце концов. Но семья была, комфортная жизнь была, и выживать, в принципе, не приходилось, а когда семья еще и начала трещать по швам, стимул для того, чтобы действовать на пределе возможностей, стало находить все сложнее. И тогда этим стимулом стало бухло – вечер в ресторане, или день, или пара дней дома беспробудного, всепоглощающего пьянства – так он заряжал свой «аккумулятор», чтобы потом его вновь разгонять до полной разрядки.