Чайка на проводе
Шрифт:
Самокат бабка продала в тот же день.
Мишка позже увидел мальчишку из соседнего дома. Тот хвастал, что ежедневно бывает в скейт-парке. Показал трюк – проехал задом наперёд и подпрыгнул, развернув самокат в воздухе. Мальчишки встретили кульбиты радостными возгласами.
– Неплохо, – небрежно бросил Мишка. – Но мой самокат круче.
Но никто его не услышал. Мальчишки обсуждали трюк. Кто-то просил повторить.
Мишке же до боли захотелось, что мальчишка грохнулся, разбил нос и коленки.
Он прямо увидел, как вылетевший из ниоткуда чёрный внедорожник с хромированными дисками нёсся по дороге. Под передним колесом смачно хрустнул новенький самокат.
Отскочило колёсико. Поскакало, покрутилось, по асфальту «щ-щ-щ-а-а». Мальчишка, размазывая слёзы, бежит следом… Наперекор мальчишке несётся внедорожник. Водитель вцепился в руль, рот перекосило. Отчаянно взвизгнули тормоза…
– Ну! Стоп! – одёрнул себя Мишка. Он сам испугался своей мысли. – Что я как… как!..
Бабушка только головой качала, когда фантазия начинала фонтанировать из Мишки:
– Твои мысли по кочкам, по кочкам! Едут, скачут, иго-го!
– Куда? – смеясь, спрашивал Мишка.
– Вприпрыжку, как кобыла дохлая, – отмахивалась бабка. – Задрав хвост, тетёха ты на дикобразе.
…восемь …десять…
По лестнице тянулись люди. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Кто-то на похороны – у каждого второго в руках торчали стрелочки опухших гвоздик и роз. Настоящие живые цветы. Умирающие живые цветы.
– Искусственные букеты в крематории запрещены, – напутствовал их похоронных дел мастер. Небольшого роста парень, он изо всех сил старался напустить на себя подобающий профессии траурный вид, но его рот сам собой растягивался в глупой улыбке. Причина тому – звук сообщения телефона в кармане пиджака. Звяк-звяк-звяк, каждые три минуты. Наверняка от девушки.
Торжество жизни в царстве смерти…
Без цветов – те, кто спускался, были уже без цветов. Почти у каждого – опухшие глаза и носы.
Кто-то держался. Скользил нарочито трезвым взглядом поверх людских голов и верхушек деревьев. Сжимали бесполезные кулаки.
Но все они, люди, и вверх, и вниз двигались медленно, через силу, сутулясь, будто серые ступени мгновенно старили, вытягивали силы через траурные нарукавные повязки и тёмные головные платки....
…одиннадцать…
Бабка остановилась передохнуть. Дышала тяжело, копалась в саквояже. Выудила носовой платок, вытерла щёки. Потянулась платком к Мишке, он увернулся.
Отцу в марте исполнилось сорок шесть лет. Совсем старик! Бабка в папин день рождения разрешила им поговорить. Телефон сунула. Сама стояла рядом. Вслушивалась в каждое слово.
Мишка отвернулся, но видел в старинное трёхстворчатое зеркало бабушкины тёмные глаза. Она поминутно шевелила губами. Будто подсказывала Мишке, о чём вести разговор.
Папа в трубку весело алёкал, смеялся:
– Старик, сколько лет, сколько зим?
Мишка дежурно пожелал хорошо учиться и слушаться старших… Ой, то есть счастья, здоровья, долгих лет жизни.
– Обещаю, Мишка, обещаю! Жить долго и счастливо, – смеялся в ответ телефон. – Ты как, отличник? В школе? Кто-нибудь обижает?
– Только директор!
– А что так?
– Уроки делать заставляет! – бодро отвечал Мишка. – Курить в туалете запретил!
– Первый Ключный Царь, приезжай ко мне на каникулы, а? – и замолкал.
Молчал и Мишка. Слушал хриплое дыхание в трубке.
Бабка скрестила руки на груди. Губы шевельнулись в чётком «губитель».
– Как мама? – так тихо спросил папа, что Мишка не услышал, а догадался.
– Нормально! – преувеличенно бодро ответил он. Он всегда на подобные вопросы отвечал: «нормально».
– Всё хорошо! – дополнил с уверенностью, которую хотел бы ощущать. – Хорошо… всё… да. Хорошо живём.
Отражение бабки в зеркале хмыкнуло.
– Пьян? Пьян, алкаш! А кто сомневался? – безошибочно определила она, отбирая телефон. – Кто же проклял мою доченьку, что связалась с губителем?
Потом бабка долго ругала Мишку за какой-то пустяк, закончив дежурной фразой:
– Проваливай к своему папаше-алкашу, сил моих нету! Я не нанималась!!!
И хлопнула дверью. Щёлкнула изнутри защёлка, звякнула цепочка.
Мишка облегченно вздохнул. После девяти вечера бабка всегда запирается в своей комнате. И никогда не выходит, даже если Мишка её зовёт.
Может, бабушка не выпускает то, что живёт в этой комнате? А вдруг оно по ночам опасно? Бродит, шарит в темноте слепыми белыми руками?
Мишку передёрнуло.
…двадцать семь …двадцать девять…
Прямо на ступенях сидела девчонка. Не причёсанная, потерявшаяся в своём горе, не старше Мишки. Она выла как зависший компьютер, некрасиво скривив обкусанные губы, без остановки теребила всех: «Почему? Почему? Почему? Почему она?» Люди, по-видимому родственники, толпились вокруг, совали девочки платки и баночки с лекарством, кудахтали, смахивали слёзы… Жалели девчонку. Но что они сделают?
– Кто у неё, ну… это самое, умер? Неужели мама? – Мишка сжал зубы, и твёрдо решил не допускать слёз.
«Почему? Почему? Почему она? Почему не кто-то другой? Да кто угодно! Почему?»
Это тоскливое и острое «почемушие» сверлило Мишку в спину до самого входа в прощальный зал.
Людей у гроба набилось – не протолкнуться. Люди стояли плотно. Женщины, не стесняясь, растирали потёкшую тушь со щёк. Мишка, глядя на них, тоже сглотнул жёсткий ком.
Перед Мишкой и бабушкой народ почтительно расступился. Мишка никого не знал, да и отца в гробу не узнал: худой, жёлтый. Голова почему-то в шапке…
Противно и назойливо пахло сладким.
«Смерть – это гадость, – думал Мишка. Он старательно отводил взгляд от малознакомца в гробу. Рассматривал цветы, большой плакат у изголовья гроба. На нём папа, молодой и стройный, запустил пальцы в длинную шевелюру. Внизу портрета – папин девиз: «Нам осталась только молодость и радость!».
«Груснота – вот что такое похороны! – «записал» Мишка в свой мысленный блокнот. Есть у него в голове словарик, куда он складывает необычные слова-открытия. – Это не по мне. Я-то никогда не умру».