Чего хочет женщина
Шрифт:
— Да знаю я, знаю, — нахмурилась подружка. — Не заводись. Речь идет о деньгах, а не о моральных принципах.
— Мы строим Империю, — решив зайти с другой стороны, сказала я, — а Империя — это законы. Их надо создать, а создав, придерживаться. Иначе в один прекрасный момент все рухнет, как карточный домик. И еще. У каждого человека должна быть черта, за которую не следует переступать. Пока он возле нее топчется, бог его терпит, прощая кое-какие шалости, но нервы у господа тоже не железные, может и разгневаться, а господь, как известно, всемогущ, и силой с ним мериться дело зряшное.
Танька о господе размышляла в последнее время много
— Думаешь, влезем мы в это дерьмо и удача нас покинет?
— Думаю, — кивнула я. — Дело для нас новое, пока уму-разуму научимся, много шишек набьем, а кое-чего и лишимся.
— И хочется, и колется, и мамка не велит, — почесав нос, сказала Танька. Костя поднялся с кресла.
— Если Лада против, это уже повод отказаться. Тут другая проблема: Лом.
— Лома я беру на себя, — кивнула я.
— А получится? — впервые усомнилась в моих способностях Танька. — Уж больно завелся.
— Получится, — заверила я. — А вот Моисеев нам теперь не ко двору. Дурной советчик хуже чумы.
— Споем? — насторожилась Танька.
— Придется спеть, — сказал Костя. — Но сделать это нужно с высочайшего соизволения. Если Лешка сейчас сыграет в ящик, даже осел поймет, в чем дело, а Лом далеко не так глуп, как иногда кажется. Если чего заподозрит, мы утратим влияние на него и вся работа тогда впустую.
— Да-а, — протянула Танька и глубоко задумалась.
— План давай, — сказала я.
— План будет. Берись за Лома, а я прикину, как половчее взяться за Моисеева.
Весь вечер я ходила опустив глазки, с мужем была ласкова, но тиха и молчалива. Дважды всплакнула, сначала в ванной, потом на кухне, когда мыла посуду. Лом сразу подмечал изменения в моем лице, но здесь, как видно, решил держаться и стойко молчал. Я о делах даже не заговаривала, а ночью прониклась к мужу особой нежностью.
— До чего ж ты настырная, — вздохнул Лом, поднялся, прошелся по спальне, сходил на кухню и принес сок в высоком стакане, а потом сел на постель, разглядывая меня с некоторой суровостью. — Обязательно чтоб по-твоему было, — сказал обиженно. — Ну ладно там бабьи капризы, я ж все понимаю, потому никогда тебе ни в чем отказу нет. Хоть раз я сказал тебе «нет», а? Хоть раз разозлился или дал понять, что чего-то мне не по душе? Сама ведь знаешь: стоит тебе словечко шепнуть или кивнуть головкой — так я в лепешку расшибусь для твоего удовольствия. Но куда не просят, не лезь. Ты баба умная, и советы твои я всегда выслушиваю, только решать, что и как, буду сам.
— Не в том дело, Геночка, — запричитала я. — Совсем другое меня мучает. На днях по телевизору показывали детей, лет по двенадцати, не больше, а они уже наркоманы. Смотреть, жуть берет, на людей не похожи, а у каждого родители, и отец с матерью уж, верно, такой жизни им не желали, и родители-то все приличные, не какая-то там пьянь… Только разве убережешь, когда это зелье везде и всюду? Ты знаешь, что в городе творится? Возьми любую школу — каждый второй старшеклассник эту дрянь уже пробовал, во всех ночных клубах купить ее без проблем, только знай, к кому подойти, а не знаешь, так доброхоты подскажут. А хуже наркоты ничего нет, самая привязчивая зараза. Я ведь тебе про брата рассказывала… Такое вообразить невозможно, и боже сохрани нам с тобой подобное пережить: видеть, как родной тебе человек превращается в полуидиота… — Тут я зарыдала в полный голос, а муженек стал меня обнимать и по спине наглаживать. — Страшно мне, Гена, бог накажет… А у нас с тобой сейчас
— Ладно, Ладуль, чего ты, — расстроился Лом, вытирая мои горькие слезы. — Я, честно, как-то не подумал об этом, ну, то есть о твоем брате и как ты вообще к этому относишься. Разозлился, потому что гордость заела: мол, опять все по-твоему, а я что ни скажу, все не в масть… Когда ты со мной поговоришь, все ясно становится, вот хоть сейчас, я теперь и сам вижу, что нам гадость всякая без надобности. Мы найдем, где лишние бабки сшибить.
— Я ведь почему против Лешки взъелась, — шмыгнув носом, решила пояснить я. — Он ведь жаден до глупости, и никакого в нем нет человеческого понятия. Это я с тобой могу поговорить, и ты поймешь, а у него душа давно запродана, и дальше своего длинного носа он ничего не видит. И тебе в уши шипит…
— Больно я его слушаю… — махнул рукой Лом и полез целоваться. Потом поднял голову, заглянул мне в глаза и, кашлянув, спросил не без робости:
— Ладуль, ты не беременна, нет?
— Сейчас и рожать-то страшно, — пожаловалась я. — Такое вокруг…
— Глупости. Бабы должны рожать, и бояться совершенно нечего, в особенности тебе… Нехристей, кстати, потеснить надо, живут как у себя дома. Пусть своих ребятишек травят, а наши сами придумают, чем себя в гроб вогнать.
Через пару недель, явившийся с обычным отчетом Вячеслав Сергеевич, по-домашнему Славик, сосватанный нам Костей и ведущий теперь всю бухгалтерию, мужик умный и понятливый, сказал, обращаясь к Лому:
— Гена, Лешку Моисеева проверить надо. Есть у меня подозрение — ворует много, зарвался, решил, что в казино он полный хозяин.
— Что же, на него ревизию насылать? — усмехнулся Лом.
— Ревизия — дело не наше, а вот проверить да на место поставить — необходимо. Я знаю, вы друзья, но это для воровства не повод. Друзей уважают, а не обворовывают. Сдается мне, что Моисеев это забыл.
— И как ты его поймать думаешь? — удивился Лом.
— Дело нехитрое, зашлю к нему человечка, Лешка и знать ничего не будет. Человечек со стороны, парень башковитый, он разберется, что там за дела…
Через месяц перед Ломом лежали бумаги, из которых следовало, что воровал Моисеев давно и помногу. Лом к этому известию отнесся спокойно.
— Ну и что? — спросил, отодвигая бумаги в сторону. — Пусть ворует…
— Не в том дело, что украл, — взъелась Танька, вскакивая с кресла, — а в том, что уважения к тебе нет… Только дураки себя обманывать позволяют, — сорвалась подружка и тут же язык прикусила под мрачным Ломовым взглядом. Впрочем, своротить ее с выбранного пути затруднительно, и она, помолчав немного, забросила пробный камень:
— Много воли взял, вообразил, что с тобой тягаться может. И распоясался. Язык точно помело. Мне донесли: на днях болтал, подлец, что, мол, Лома за одни Ладкины титьки давно бы пристрелить надо…
— По пьяни чего не брякнешь, — отмахнулся Лом. — Языки хуже бабьих. А Лешка, как зальет глаза, наболтать может что угодно…
Нежелание муженька распрощаться с дружком очень нас расстраивало, а «спеть» Моисееву по собственному почину теперь и вовсе сделалось опасным.
— Вот что, душа моя, — сказала мне Танька, — потрись-ка малость возле Лешки. Он на тебя со старых времен глаза пялит.