Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Ну, что вы с мамой думали, мне ясно, папа! А только медицина ваша меня не влечет, я ее видел слишком близко, знаю, с чем ее едят…
— С чем едят?! — возмутился я.
Я еле сдерживался, хотя Итка и кидала умоляющие взгляды.
— Чего ты так полез в бутылку? — хмуро сказал Милан. — Все время ведь вы боретесь за чьи-то жизни — а больной потом берет и умирает. По-моему, это ужасно скучно… Короче, все это не для меня.
Ондра сначала не вступался, но, когда старший смолк, тряхнул светлыми волосами:
— Вы вот всегда хотели слышать от нас правду. Я выскажу вам ее за двоих. Когда-то мысль о медицине нас невероятно увлекала. Но в школе и везде нам только и твердили, что тут надо иметь призвание — вы, мол, посвятили этому всю жизнь… И вот мы с Миланом подумали, что рядом с вами будем всегда выглядеть довольно бледно. Не более чем дети знаменитого отца.
— Ондра, ты тоже не хочешь идти в медицинский?
— Не хочу, папа. Вы вкалываете вечерами и по праздникам, вас то и дело вызывают из дому в любое время суток. Вы уже окончательно от этого дошли.
— Можно подумать, что вам это очень мешало, — не без иронии сказал я.
— Да мы не так уж много вас и видели, — поддержал его Милан. — В других семьях люди сидят вечерами все вместе, слушают диски… а тебя, папа, могут потребовать в клинику даже из ванной. И хоть бы кто-нибудь когда-то это оценил!..
— А почему ты думаешь, что этого никто не ценит? — спросила Итка, тоже начиная раздражаться.
— Да вы ведь сами всегда над этим подсмеиваетесь. Люди не представляют себе, чего все это стоит. Сунут конверт или бутылку и считают, что с вами квиты. Сколько раз папу это выводило из себя…
— Или начнут петь: «золотые руки, золотые руки…», — ухмыльнулся Ондржей.
— А все эти газетные статеечки, которые вам хочется порвать — настолько они глупы и наивны!..
Мы с Иткой были ошарашены. И после этого решили ни к чему не принуждать своих детей. Итка выразила это двумя фразами:
— С нами получилось как с крестьянами у Хлумца: кончили тем, что стали устрашающим примером для других.
Долго я не хотел с этим примириться. Верил, что медицина бы их захватила, начни только они ее изучать. Когда Милан поступил в технический, я надеялся, что Ондра изменит свое решение. Должно быть, он почувствовал это — начал демонстративно приносить домой книги о старых памятниках архитектуры, записался в кружок. Я понял, что археологии он уже не оставит. Пришлось в конце концов мне сдаться.
Мы радовались, что хоть Эва пошла по нашим стопам. Потом оказалось, что все обстояло иначе. Дочь выбрала медицину не из-за нас; еще до экзаменов на аттестат зрелости она познакомилась с молодым врачом-биологом, потом соединила с ним свою судьбу и, получив диплом, стала работать в той же области, что и муж.
Да, дети сами отыскали свою дорогу и, вероятно, поступили правильно. Мы с Иткой изо дня в день жили в непрестанной спешке. По неделям не выбирались в театр или в концерт, не находили времени поговорить друг с другом вечерами. Когда необходимость все же заставляла нас куда-то выйти, то чувствовали себя как летучие мыши, вытащенные на свет.
В этот период нас и пригласил к себе Ружичка. Отмечал получение доцентуры. Меня тогда ждало звание профессора, уже известно было, что мне дают клинику. С Ружичкой мы не встречались домами, и это приглашение меня несколько удивило. Итка, наверно, говорила правильно: оно было связано с моим предполагаемым назначением. Так или иначе, тот вечер надолго застрял у нас в памяти.
Мы думали встретить у Ружички коллег из клиники, думали, что там все будет просто, по-студенчески, как у нас дома. Попали мы туда с опозданием. В тот день я долго оперировал — мы даже не заехали домой. С изумлением увидели большую, роскошно обставленную квартиру, где уже собралось несколько совершенно незнакомых нам людей, и сразу поняли, в какое общество попали.
Дверь нам открыла экономка. На Ружичке была черная пара, а на жене его — вечерний туалет. Я был взбешен. Почему, черт возьми, он не предупредил меня? Мы тоже ведь могли переодеться, а еще лучше — попросту остаться дома. Возможно, этого-то он и опасался.
Один из гостей, я помню, называл себя художником. Имени его я никогда не слышал, но держался он заносчиво. Супруга Ружички была с ним на «ты» и несколько раз за вечер не преминула заметить, что и она изучает историю искусств. Еще два приглашенных, в общем-то, ничем не выделялись, но говорить мне с ними было не о чем. Они весь вечер чем-то «козыряли»: преимуществами своей машины, например, или какой-то редкостью, приобретенной для квартиры. Долго вели беседу о скаковых лошадях — хозяева, очевидно, ездили с ними в Хухле на бега.
Жены этих людей были глупые, «великосветские дамы». Одна все время смеялась каким-то странным клокочущим смехом — словно вода бурлила в кастрюльке. Говорить почти не говорила, но, стоило обратиться к ней, начинала корчиться от глупого и непонятного смеха. Другая, наоборот, говорила не умолкая, но раздражал фальшиво-панибратский тон, который она все время силилась принять: «Довольно умных разговоров, молодежь!», «Дайте музыку, мальчики, — дамы скучают!» Один раз обратилась ко мне:
— Милуша, подольете мне вина? Ну разве вам не совестно, что я прошу об этом?
Итка на все это делала большие глаза, но держалась. Я упрекал себя, что привел ее сюда. В своем простом костюмчике, с короткими волосами, она среди них должна была чувствовать себя бедной родственницей.
Ужин был очень торжественный. Ружичка с женой сидели во главе стола. Они называли друг друга «Мики»: «Принес бы еще льду, Мики». — «Мики, передала бы ты мне рюмку!»
В такие минуты я избегал встречаться взглядом с Иткой. Знал, что она прикусывает губу, и боялся, что расхохочется. Сервировано все было на фарфоре и старинном серебре. К чему тут Ружичке понадобился я, было для меня загадкой. Он то и дело называл меня «профессор» и при удобном случае упоминал о клинике, стремясь вовлечь меня в разговор. Наконец до меня дошло: видимо, ждал, что я произнесу тост по случаю получения им доцентуры.
Тост я, разумеется, произнес, хотя и не очень глубокомысленный. Мы не привыкли к таким ритуалам. Когда я кончил говорить, Ружичка встал и разразился ответной речью, которую подготовил заранее. Это может показаться немыслимым, но он изложил в ней суть своей диссертации. Честное слово! Гости смотрели на него с благоговением, но специальных вещей понять не могли. Последняя дама — о ней я еще не упоминал, жена художника, — время от времени довольно явственно вставляла:
— Какая голова, какая голова!..