Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Дед притянул Еника к себе.
— Ты на моего внука наступил.
Прохазка дернул плечом, поправил на носу черные очки. Енику он понравился тем, что был похож на Ферду-муравья[9].
— Вы уж не сердитесь, молодой человек, что я малость того… Выпьете со мной пива?
Дед и кондитерша выразительно переглянулись, но тут же обоим стало стыдно.
— Мы в город собрались, — принялся объяснять дед, начав издалека. — Янеку нужна лошадка, а мне новые… — Слово «очки» застряло у него в полуоткрытом рту. Знай он, что так глупо запутается, помалкивал бы.
Прохазка виновато хлопнул себя по лбу:
— А я думал… Какой же он, твой внучек?
— Толковый парнишка, — смущенно промямлил дед. — От горшка два вершка, не ест ничего… Но уже собрался в школу.
— Пять лет? — уточнил Прохазка.
Он понемногу учился спрашивать, привыкая к мысли, что если ничего не услышит, то и не увидит. По ночам он нередко плакал и проклинал то время, когда все видел и ничего не замечал. А теперь многие вещи он не в состоянии был себе представить. Кто знает, может, ему было бы легче, будь он незрячий с рожденья. Об этом он говорил лишь в те минуты, когда шарил в кладовой в поисках веревки потолще. Скобу он уже приметил и безошибочно нашел бы крюк, на котором когда-то висел безмен. Ежедневно подходил он к тому месту убедиться, на случай, если совсем уж станет невмоготу.
— Через несколько дней ему исполнится шесть, — сказал дед.
— Шесть. — Прохазка откашлялся, у него сразу пересохло в горле. — Шесть лет назад я еще видел… Приходилось подносить палец к самым глазам, но против солнца я его видел… Скажи что-нибудь, парень, а то дед плохо о тебе отзывается… Как зовут тебя?
Еник стыдливо повертел коленками; нос у него был как свежевымытая морковка.
— Янек.
— Как?
Прохазка наклонил голову, словно голос Еника был неслышным дождем.
— Янек, — повторил Еник еще неохотнее. Потом, вспомнив воспитательницу в детском саду, добавил: — Добеш Ян.
Это он произнес, словно рапортовал командиру роты.
Прохазка умиленно улыбался, морщины неожиданно придали его лицу растроганное выражение — словно по мановению фокусника, умевшего делать черную воду в стакане прозрачной.
— Теперь я тебя уже узнаю, не бойся.
— Ну что ж…
Дед переступил с ноги на ногу, и Еник услышал, как у деда захрустело в коленях.
— Ступайте, ступайте, — понимающе прогудел Прохазка, улыбнулся и, пригнувшись, сообщил: — Удрал я от жены. Нормальное ли дело, чтоб жена провожала мужа в трактир?! Сам я, что ли, не соображу?! Дайте мне пива!
— Оно, конечно, правда, — поддакнул дед. — Только здесь не трактир.
— Как так? — Прохазка постучал концом палки по твердому носку черных ботинок на шнуровке. — Брось потешаться… Иду мимо, слышу — пахнет ромом. Рома я, что ли, не узнаю?! Да хоть и на расстоянии!..
Дед сокрушенно поглядел на продавщицу.
— Ром-то ром… Ты верно заметил, да…
— Что опять за шутки? — Прохазка провел ладонью по краю прилавка.
— Ты в кондитерской, Йозеф, — хрипло прошептала продавщица.
— Ах, проклятье!..
Прохазка облизал пересохшие губы. Он положил ладонь на лицо кондитерши и пробежал пальцами по усикам — мягкому пушку темноглазых женщин и только что вылупившихся птенцов. В этот миг он увидел ее перед собой. Слепые глаза обманули время, и она предстала перед ним белокожая и гладколицая. Обычно стеснительная, в этом колдовском витке воспоминаний она ничего не скрывала и кичилась всем, что могла ему дать, словно полагалась на его глаза за семью печатями. Ресницы ее дрожали, и ладонь на колене ничего не закрывала и ничему не препятствовала.
— Эх, Божка… — вздохнул Прохазка, и рука его отпала от ее лица как отрубленная, стукнувшись о прилавок.
Кондитерша горячо кивала, и слезы ее капали на замызганный халат.
— Деда, поезд уедет, — настойчиво шептал Еник.
Но дед вытирал нос и уши большим зеленым платком и ничего не слышал.
— Выходит, меня сбил с толку запах крема, — прохрипел Прохазка. — И я подумал — открыли новый трактир, который моя старуха утаила от меня.
Кондитерша посмотрела на коробку от шоколадного набора, потом на деда. Дед кивнул. Продавщица налила, проливая и дрожа.
— Каждый день вижу тебя на улице…
И втиснула стопку Прохазке в руку.
Прохазка принюхался, осторожно отхлебнул из источника этого аромата и запрокинул голову, словно вынюхивая.
— Видишь, значит, нас. — Он горько усмехнулся. — Да-а, супружество — это как стул с гвоздем. Смотришь издали — и с радостью хочется сесть, когда у тебя болят ноги. Но горе тебе, коли сядешь… Издали смотреть — куда ни шло… Так вот оно… — И улыбнулся, словно отпуская грехи всем на свете.
* * *
По новой улице, ведущей к станции, с раскаленных железных крыш стекал обжигающий сироп дрожащего воздуха. На бетонированном тротуаре его было уже по колено, и каждый шаг становился сущим мучением. В своей черной одежде дед чувствовал себя вороном в горячем бульоне.
— Когда-то тут росли черешни, — вздохнул он недовольно и с упреком. А сколько тут грешили и сколько выслушал он пересудов о чувствительных историях!
— Почему? — удивился Еник.
Дед мудро склонил голову набок:
— Потому.
На желтом здании станции меняли крышу, и оно стыдливо скорчилось среди поля, раздетое, как высохшее дерево. Еник смял шапочку с козырьком и затолкал деду в карман. Сигареты хрустнули, отдавшись деду болью вырванного зуба.
Но Еник буркнул:
— Спрячь эту каску, не холодно.
И дедову злость как рукой сняло. Что за умница, подумал он гордо и огляделся вокруг. К сожалению, в пределах слышимости никого не оказалось.
— Деда… — Еник остановился и с сосредоточенным видом вытянул вперед подбородок. — Почему ты не сказал тому дяде, что едешь покупать новые очки?