Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— А что? — Еник изображал равнодушие так же неумело, как и не начавший еще бриться юнец изображает пылкие чувства. — Лошадку, а что еще?
Дед с загадочным видом потер лицо:
— Это тайна.
— Я хочу меч, и кораблик, и водолазные очки, и бассейн, и домик в саду, и попугая, и собаку, и цветной телевизор… — Еник задумался.
Марта невесело усмехнулась:
— Не так уж мало…
Еник снова закрыл лицо ладонью.
— Но больше всего я хотел бы вина.
Дед и Марта ахнули в один голос. Еник продолжал сохранять серьезный вид, какой он умел сохранять, когда приходил к выводу, что никто из взрослых все равно не поймет его.
— Мне пора, я пошел, — сообщил он и вышел.
— О чем это он? — робко произнесла Марта.
Дед опомнился первый.
— Ты же слышала, — гордо ответил он. — Из парня выйдет толк. Попомни мои слова.
— Вы его только балуете, — вздохнула Марта.
— Я?! — поразился дед.
— Водите его в трактир, талдычите про виноград…
— Я, значит, плохой?
Дед настороженно повернулся к Марте, словно хотел услышать, как прорастает семечко.
— Выйдет из него ваш сын! — выкрикнула Марта побелевшими губами.
Дед вытаращил глаза. Он глубоко и громко втянул воздух, приготовясь к защите себя и своего рода. Однако не произнес ни слова, только яростно махнул рукой.
Марта сообразила, что малость перебрала. Но не в ее привычках было спешить с извинениями.
— И все делаете мне назло! — Она разгребла покупки на столе. — Разве не повторила я вам десять раз, что иду в магазин сама?!
Дед горько усмехнулся. Он знал невестку настолько, чтобы понять, что на него кричит не Марта, а одна из множества женщин, дремлющих в любой из дочерей Евы, которые и делают их именно такими, какие они есть.
— И еще я прибрал весь дом… Это я говорю не для похвальбы, а чтоб ты не начала убираться заново.
Дед оказался прав. Марта вдруг сразу расплакалась.
— Вы бы наверняка ничего этого не делали, если б не знали, что устраивает мне ваш сын, — зарыдала она так же горько, как только что рыдал Еник.
Дед передернулся, словно его толкнули под холодный водосток. Он отступил к дверям и в ужасе, но как бы отстраняясь, пробормотал:
— Да что ты такое городишь, господи… Да ведь… Ты что, подозреваешь и меня?
Марта громко плакала, подвывая и пряча лицо в согнутой на столе руке, плакала и никого, кроме себя самой, не слышала.
* * *
Дед уставился на стопку рома перед собой и прогудел, словно молитву:
— Господи, хоть бы мне не сделалось плохо в поезде.
Быстрое движение всегда вызывало у него неприятные ощущения, они сосредоточивались в области желудка, который надувался, как футбольный мяч. Одинаково плохо было ему и в машине, и в поезде — едва в глазах начиналось мелькание. С грехом пополам он еще отваживался ездить на велосипеде, да и то с горки приходилось притормаживать.
Опрокинув в себя решительным жестом эликсир, он зажмурил глаза и проследил за его благодатным действием. Дед и Еник были празднично разодеты. Дед облачился во все черное, от ботинок до шляпы, и в тугом вороте рубашки чувствовал себя как заяц в силках. На Енике была белая кепочка с козырьком, красная футболочка и длинные белые брюки, со складкой будто бритва.
А кондитерша выглядела все так же, не менялась, как и статуя посреди площади.
— Я не против, — согласилась она и последовала дедову примеру. Но по причине нежной конституции, которая вопреки обманчивой внешности все же, несомненно, генетически была в ней закодирована, глотка ее оставалась недостаточно развитой, посему стопку она опрокинула в два приема и удовлетворенно перевела дух, когда ей удалось сделать это не поперхнувшись.
— Войди и не навреди.
Марта, безусловно, была права, считая, что подобные зрелища — не самый лучший воспитательный пример. Хотя кто знает — может, мы недооцениваем влияние отпугивающих примеров? С другой стороны, трудно сказать, что маленького человечка отпугивает, а что, наоборот, привлекает. Еник разглядывал деда и продавщицу с одинаковым восторженным интересом, точно так же, как совсем недавно — ворон и лошадь на картофельном поле. Он сидел за столом и расправлялся с пирожным. Стул напротив был пуст.
— Альбинка стала редко заходить, — объяснила кондитерша. Голос ее был тосклив, как вечерняя улица, когда дождливым вечером на ней вдруг разом вспыхивают фонари и все равно не разгоняют темноту, будь их даже во сто крат больше. Пока Броускова просиживала здесь целыми днями, продавщица никогда не называла ее по имени. Утраты мы всегда обнаруживаем с осторожной стыдливостью. — Нарочно… Чтобы к ним, к Крагулику не могла… — Продавщица перевела взгляд на Еника, затем снова на деда, прикрыла рот ладонью, после чего шепнула: — Пепичка.
Но ровным счетом ничего не произошло. У туч не выросли крылья, и солнце не упало в пруд. Дед угрюмо кивнул.
Еник доел пирожное и понес тарелочку на прилавок, по дороге подбирая пальцем сладкие крошки и слизывая капельки сливок. Его не покидало опасение, что они опоздают на поезд.
В кондитерскую вошел слепой Прохазка, постукивая перед собой белой палочкой, точно голубь выклевывал горох из кастрюльки. Дед уступил ему дорогу, а Еник не понял, в чем дело.
И Прохазка налетел на Еника. Гневно ткнув в него палкой, он рассвирепел:
— Что тут такое… Что вы тут мне подстроили?!
Еще совсем недавно глаза у Прохазки были как у кобчика, и он до сих пор не привык к темноте, к тому черному свету, в котором столько врагов, ловушек и болезненных неожиданностей.
— Люди тут, ничего больше, — утихомиривал его дед.
— А ты кто? — Прохазка поднял нос, как оскорбленный профессор.
— Добеш.
— Старый?
— Ну… Старый.
Прохазка умиротворенно улыбнулся.
— Тебя я еще видел… А чего путаешься под ногами, если знаешь, что…