Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях, и не знал, что им сказать. Они тихо жаловались, им было жутковато.
Еник играл на улице с Олином. Желтой лопаткой с красной ручкой они разрывали кротовьи холмики возле анютиных глазок и на синей тележке отвозили землю на тропинку к соседу.
Дед аккуратно запер за собой дверь и с упреком наморщил лоб:
— Что это вы вытворяете?
— Мы прогоняем крота. — Еник с важным видом приподнял плечики.
— Кроты вредные, — выпалил Олин.
— Такие же, как я или вы, — проворчал дед. — Ничего-то люди не понимают.
— Ты куда? — поинтересовался Еник.
— Вот. — Дед брезгливо, будто дохлую ворону, приподнял хозяйственную сумку.
— Еня хвалится, что у вас есть пушка.
— Само собой, — осадил дед Олина.
— Я с тобой пойду. — Еник воткнул лопату в яму и повернулся к Олину. — Ну и копай сам, раз не веришь, что у нас есть пушка.
— Не ходи, — заныл Олин. — Если уйдешь, я не буду с тобой водиться.
Еник пренебрежительно фыркнул и взял деда за руку.
— Полчаса не можете дружно поиграть вместе, — проворчал дед. — А врозь пяти минут не выдержите.
Еник поднял к деду серьезное смуглое личико. Брови и волосы за лето у него выгорели добела.
— А у тебя есть товарищ?
Дед даже поперхнулся.
— У меня? — Потом он засмеялся и погладил Еника по волосам. — Как не быть… Только ты этого еще не понимаешь.
— Почему же? — по привычке возразил Еник.
К счастью, сидевшая под акацией собака налетела на черного кота, а от часовни с воем вылетела «скорая помощь», оглядывая дорогу фиолетовым глазом, и деду не пришлось ничего объяснять. Тем более он все равно не знал, что сказать.
* * *
Двор Яхима был загроможден всевозможными винодельческими снастями, сам он расхаживал по двору в синем фартуке, словно заведующий складом.
— Здорово, Яхим! — радостно окликнул его дед. — Как живешь?
Ему сразу стало легче от сознания, что земля, как ей и положено, по-прежнему вертится и время не остановилось в своем хлопотном беге, торопясь к сбору винограда.
— Твоими заботами… — недовольно проворчал Яхим. — А здорово, так здорово.
Яхим частенько бывал зол; с тех пор как его покусала собака, видимо, в крови остались капли ее злобной слюны.
— Что делаешь? — спросил дед, словно приезжий из города.
— Не видишь? — ощетинился Яхим. — Пришло наше время, черт побери, не так, что ли?
У деда даже ладони зачесались при виде золотистых гроздьев, нагих и округлых и совершенно беспомощных.
— Хороший у тебя урожай, — произнес он с трудом.
Яхим опустил в бочку шпагат, плеснул в нее ведро воды и стал раскачивать бочку, поставленную на старую шину.
— А ты как? Слыхал, будто нонешний год ты чуток поторопился со сбором?
Яхимову издевку дед проглотил с покорностью мученика.
— Деда, держи меня крепче, — прошептал Еник.
Дед глянул вниз, нашел Еникову руку и крепко ее сжал. Они держались друг друга.
— Я пришел спросить, — с усилием выжал из себя дед. — Не надо ли чем помочь?
— Помочь? — изумился Яхим. — А чего помогать?
Дед растерянно потоптался на месте.
— Ну там… виноград носить… Или давить прессом…
— Тебе, значит, аккурат хочется давить?.. — Яхим хрипло засмеялся.
— Могу и посуду, инструмент вымыть… Бочки и все такое… Я подумал, если уж мы… — Вместо последнего слова дед лишь кашлянул и пальцем осторожно тронул почерневшее брюхо бочки.
— Не трогай ничего! — сердито закричал Яхим. — Ничего тут у меня не трогай! Еще разобьешь! И вообще… Терпеть не могу, если мешаются под руками, когда я занят делом!
— Тогда знаешь что? — воскликнул дед страдальчески. — Тогда… Тогда… Подавись всем этим!
И, отвернувшись, потащил Еника за собой.
— Иди хоть нарви винограда для малыша, старый дурак! — крикнул вслед им Яхим.
— Хочешь? — спросил дед.
Еник мрачно зыркнул на деда и ничего не ответил, сердито дернув головой.
Лучше было сломать об колено этот чертов ливер, с сердитым сожалением угрызался дед. Жадина ненасытная! Сломал бы я ему ливер, и мы были бы квиты. Потом ему пришло в голову, что он преспокойно может разбить и тот, свой единственный ливер, который без всякой надобности висит в погребе на скобе рядом с кувшином, что некогда выкопал молодой человек с ясным взглядом и горячей головой. Или преспокойно отдать его кому-нибудь, потому что ему самому он пригодится разве что для подсасывания воды из ведра.
* * *
Дед впереди, Еник за ним, шли, не разговаривали. Медленно и будто незнакомые, вошли они в распахнутые кладбищенские ворота. Могучие каштаны встряхивали золотистыми головами, дикий виноград на белой каменной ограде светился багрянцем. Они шли между могилами, у которых давно никто не останавливался, не клал на них рук, не зажигал свечу. Дед не помнил даже имен на памятниках, и бог весть, помнил ли еще кто-нибудь, кого охраняет ангел из желтого песчаника со сломанной веткой. Мимо нескольких могил с пожелтевшей травой, сразу за воротами, люди проходили, не удостаивая их вниманием. Когда все забудут их окончательно, вот тогда они в самом деле совсем умрут, подумал дед. Он остановился, дожидаясь Еника.
На аккуратно разровненном песке тропинки после них оставались следы — большой след и маленький, следы вели к могиле с мраморным крестом и кустом папоротника.
На основании креста сверкала свежая золотая надпись: «Анна Добешова». И рядом было достаточно места, по крайней мере еще для одного имени. Золотые надписи нынче не в моде. Это дед недавно слыхал в трактире. Вот полоумные, мысленно выругался тогда дед. Ополоумел народ, не иначе. И в самом деле — на многих пышных памятниках вокруг, из черного мрамора в виде модной теперь открытой книги, каменщик из соседнего города, мелкорослый мужчина, замазав серой пастой надпись, старательно снимал золото, которое, как предполагалось первоначально, должно было выдержать до скончания света. Возможно, это была та самая паста, какой Губерт шлифовал зеркало, с помощью которого смотрел на звезды.