Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— А я смотрю в окно, потому что здесь есть окно. К счастью.
Временами дед был совсем как папа, это Еник давно понял. Он потыкал сальным пальчиком в извещение.
— Прочти мне, что здесь написано.
— Умерла пани Броускова… Помнишь ее?
Еник кивнул, глаза его широко распахнулись, как рано поутру цветы на росе. Он положил хлеб на стол, прижался к дедовым коленям.
— Вы вместе играли комедии, — сказал он с упреком и нашел дедову руку своей маленькой ладошкой. — Держи меня крепче.
Дед сжал его пальцы, боясь в то же время, как бы Енику не стало больно. Но Еник, видимо, этого и хотел.
— Это она тебе написала? — спросил он неуверенно.
— Нет.
— Почему?
— Потому что она уже мертвая.
— А она не умеет уже, что ли, писать? Хотя ходила в школу?
— Не может.
— Не может?.. И ходить? И говорить?
— Ничего не может… Не видит, не слышит…
— А она хотела умереть?
— Она была уже старая…
— Я тебя спросил, хотела ли она умереть.
— Говорю тебе, она была уже старая. Все в старости умирают.
— Все? А почему?.. И ты тоже?.. — Еник посмотрел на дедову руку, печальную, как голая пашня. Он высвободил свою ладонь и встал прямо. — И я?.. Я тоже умру?
Дед беспомощно пожал плечами и не ответил, молчал и хмурился. Медленно поднявшись со стула, он аккуратно сложил извещение и засунул скорбное послание между стеклами буфета. Последние двадцать лет других писем он и не получал.
— Я спрошу у Олина. — Еник вытер перемазанное маслом лицо кончиком скатерти. — Его дедушка уже на пенсии. Он наверняка знает.
* * *
На столе возвышался торт с шестью свечками, стояли всякие прочие вкусные вещи и букет роз в юбочке из аспарагуса. На Марте яркими красками цвело праздничное платье, Добеш суетился в клетчатом галстуке, а деду в черном костюме было немного не по себе, не хватало черной шляпы. Но надеть ее он не мог, а в руке держать не хотел. Еника чрезвычайная торжественность совершенно выбила из колеи, и он заперся в спальне.
— Влеплю ему, и все, — негодовал Добеш. — Даже не умылся толком… До сих пор бегал по улице как беспризорник.
Дед молча смотрел на сына из-под бровей. Этого оказалось достаточно, чтобы у Добеша еще сильней забурлила кровь.
— Мало я от тебя получал ремнем? И вообще — тогда в семьях был совсем другой порядок.
— Ты прав, — подбросила ядовитое поленце Марта. — Мой отец ни за что не позволил бы себе поступить так с мамой… — И прикусила язык, глянув на деда.
Но дед и не слушал ее.
— Когда Еника одолеет любопытство, он сам придет.
— Это верх невоспитанности! — стоял на своем Добеш.
— Тебе еще никогда в жизни не было стыдно?! — ехидно вопросила Марта.
Добеш неуверенно осклабился, у Марты по лицу пробежала улыбка.
— Я поступаю так, чтобы мучительный стыд не жег меня, — заносчиво заявил Добеш, и это прозвучало как звон пилы.
— Всегда? — У Марты дрогнул голос.
Добеш сердито вздохнул и отрезал:
— Приятного аппетита.
В приоткрытую дверь просунулась Еникова голова с вытаращенными глазенками. Увидев такое торжество, он стал серьезным и долго не улыбался. Его церемонно поздравили и расцеловали.
Еник разглядывал подарки: трусы для физкультуры, рубашку, спортивные штаны с белыми лампасами, книжку, портфель. Он ковырнул пальцем и попробовал крем из какао.
Дед ел вперемешку — шоколадный торт, салями и построму, запивая все лимонадом, что требовало от него немалых усилий.
— Что скажешь, — спросил Добеш. — Понравились тебе подарки?
— Нну, — прошептал Еник и отвернулся к окну. — Я хотел вино.
— Чего ты хотел? — ужаснулся Добеш, словно испустил дух.
Еник упрямо стоял на своем:
— Вина!
— Наверное, ему понравилась какая-нибудь бутылка, — поспешил дед на помощь. — Наклейка.
— Так я же… Мы же… — Добеш не мог найти подходящего слова. — Мы надрываемся, чтобы тебе… А ты?! — Он так и не нашел нужное слово, на затрещину не решился, хотя она напрашивалась сама собой. Голова Еника поникла чуть ли не до блюдца, и он ее не поднимал. В тишине о фарфор зазвенели серебряные слезинки.
— Ладно… — Дед даже задохнулся. — Если вы так, то я тоже… Не могу я этого видеть! — Вставая, он смахнул рукавом свечки с торта заодно с шестеркой из крема.
* * *
Дед потащил за руку все еще всхлипывающего и шмыгающего носом Еника к себе в комнату. У стены стоял самокат, на столе — бутылка рислинга. Самокат был невероятно нарядный: серебристо-красный, с широкими шинами и белым сиденьем, и еще — звонок, тормоз, отражающие стекла, флажок и зеркальце, чтоб видеть происходящее сзади.
— Это, конечно, не лошадь, но ездить на нем можно не хуже. Как ты считаешь?
От изумления Еник не моргал. А дед уже протягивал ему бутылку, словно награждал орденом.
— Вот тебе, парень… А если не будешь пить, делай с ним что хочешь.
Добеша с Мартой не пришлось вести за руку. Так они, во всяком случае, считали и пришли сами.
— Я не допущу!.. — угрожающе закричал Добеш, лихорадочно придумывая, каким образом это осуществить. — Я тебе запрещаю!..
Еник пошмыгал носом, вытер лицо рукавом и так же торжественно вручил бутылку деду.
— Это тебе. — Глаза его радостно смеялись. — На день рождения. Понимаешь, дед?
— Дед ведь не пьет покупного вина, — вмешалась Марта и смутилась.