Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Добеш не ожидал, что известие о замужестве Кшировой произведет на него такое удручающее впечатление. Она вдруг сделалась для него деревом, которое надо повалить, чтобы ветки его не проломили крышу, колодцем, который надо вырыть в скале, — она вдруг сразу стала для него всем, что на мгновение делает мужчину беспомощным. Но только на мгновение, потому что деревья с треском валятся на землю, а колодцы дают свежую воду. Кричи он хоть до вечера — ничего не помогло бы. У него заболело горло, и он точно знал, что ему следовало молчать. Он сознался во всем, даже в том, чего и сам еще не знал о себе.
— Ну чего ты преследуешь меня, скажи, пожалуйста?
Голос у Добеша был усталый, и ладони его застыли в покорном движении.
— Начался сбор винограда, — сказал дед как в той сказке, где старик-людоед гонится за Еничком и встречает крестьянина, который если не хочет, то не слышит. — Буду возить виноград.
— Вози, — вздохнул Добеш. — Мне все равно.
— Вот и хорошо, — ядовито похвалил его дед. — Так и говори, мужчина.
Он со злостью и упреком смерил взглядом Кширову. Она сидела неподвижно, словно нарисованная на картине, и лицо у нее было белое и невинное. Дед повел плечом и собрался уйти. Сбор винограда… до того грустно подумалось ему, что задергались веки. Когда, собственно, мы собираем гроздья, а когда вину? Кто в этом разберется, пусть запоет.
Дед еще раз бросил взгляд на медовые бедра Кшировой и вообще на все, чем она гордилась, хотя и с некоторой опаской, затем повернулся к сыну:
— Ты поможешь мне поставить стол?
Добеш закатил глаза и пытался найти ответ на потолке.
— Ну что еще?
— Твой стол мы передвинем вот сюда. — И дед сам себе одобрительно кивнул за блестящую идею, показав на место возле окна в другом конце канцелярии.
Добеш двигался словно был изо льда, оставалось затрещать и рассыпаться, только быстро вздохнуть и растаять. Дед распорядился поставить стол так, что теперь Добеш сидел к прелестной искусительнице спиной.
— И смотреть будешь вон туда! — Дед показал за окно. — На лес… Когда появятся туманы, знай: пошли грибы. Скажешь мне, мы вместе сходим с тобой в лес.
Дед еще раз от дверей с удовольствием оглядел новое соотношение сил. Прелестная девица Кширова, несмотря на близкое замужество, выглядела обиженно и расстроенно, как будто, смывая сегодня ночные кремы, увидела в зеркале курицу.
* * *
У Еника глаза блестели, как в лихорадке. Он сидел на кушетке под окном и болтал ногами. В косых лучах утреннего солнца при каждом взмахе вспыхивали зеркальца новых полуботинок. Еник поднял голову: по потолку прыгали расплывчатые зайчики. Ботинки были на широкой толстой подошве, темно-коричневая кожа на носках, ближе к дырочкам для шнурков, переходила в более светлую; задники были темные, как шерсть мокрой таксы. И вообще полуботинки выглядели как таксы, а вместо ушей на них были два широких тугих шнурка, завязанные бантиком. Глаза заменяли золотые металлические дырочки, не хватало только хвостика. Таксу Еник видел в жизни раза два или три, это был «барский» пес, который спал в кресле на вышитой подушке возле газового обогревателя. Пес был невероятно интеллигентный и очень впечатлительный, как рассказывала о нем хозяйка, пани Краткая. Она пахла духами, от которых захватывало дух, и носила платья, ярче которых не было на целом свете, — платья с бантами, складками и воланами. Так отрекомендовала пса пани Краткая, и, слушая ее, приходилось хмуриться, чтобы не рассмеяться. Такса высовывала длинный нос из-под воланов и кривилась, словно пила огуречный рассол. Еник никогда не смеялся и смотрел на обоих разинув рот, от всей души желая прекрасной и ароматной пани Краткой, чтобы такса как-нибудь не испачкала ее. Он краснел со стыда при одной мысли об этом. А однажды он встретил таксу на улице без хозяйки. Собственно, даже не встретил — собака сама прибежала к нему. Сначала Енику было не до нее — только что прошла гроза, небо не успело проясниться, и на землю нет-нет да и брызгали запоздалые капли. В ручьях по обочинам клокотала мутная вода. Еник ходил по воде, нетерпеливо дожидаясь, когда Олин заметит его из окна и выйдет.
Наконец Ольда появился в дверях, скучный и с мокрыми от пота волосами.
— Выходи! — обрадовался Еник. — Вода мировая!
— Мне нельзя, — всхлипнул Олин, и кто-то утащил его назад в сени. Двери хлопнули — и все.
Еник погрустил немного, но потом вспомнил фильм, какой показывали по телевизору, и гордо оглядел пустынную улицу. Он один ничего не боялся и запел сам для себя:
Здорово на море, здорово на море,
а когда утонешь, а когда утонешь,
кто ж тебя поймает, кто ж тебя поймает…
Еник бросал в бурлящий поток щепочки и наблюдал за их бешеным танцем. Он казался себе великаном, повелителем водных просторов, пиратов и богатых купцов. Их суденышки проплывали между утесами по высоким волнам и с треском мачт исчезали в водоворотах. И тут прибежала такса. Грязная, веселая, хвостик как сабля. Еник вообще не обратил на нее внимания, но глупая такса путалась под ногами, облизывала ему колени, и язык у нее был холоднее, чем нос. Еник бросил в воду щепку, такса ринулась за ней, побежала по воде, и ее мокрые уши захлопали, как рукава выстиранной рубашки. Наконец они отлично стали понимать друг друга, такса забыла про свою интеллигентность и барственность, а Еник — про благоговение перед барственностью, и тут, откуда ни возьмись, появилась пани Краткая. Пурпурный халат, под ним лиловое белье, в волосах бигуди, и ко всему она визжала, будто ее топили. Поднялась свара, мама и пани Краткая поспорили, кто больший дебил — Еник или такса, и никак не могли прийти к единому мнению. Еник наблюдал за ними уже из окна, они наклонялись друг к другу и шевелили губами. Пани Краткая держала таксу в руках, брезгливо переступая расставленными ногами, потому что грязная вода с любимицы стекала ей на живот и ниже.
А теперь у Еника на каждой ноге было по таксе, и, когда он сильно вскидывал ногу, завязки хлопали по ботинкам. Он хотел совсем другие ботинки, но напрасно противился покупке. Продавщица выложила перед ними на прилавок, наверное, тысячу пар «колоботинок», как называл их Еник, бегала от прилавка к окну и обратно и каждый «колоботинок» поворачивала на свету, восторженно расхваливая его достоинства, уверяя, что они хороши именно для того самого торжественного момента, для которого они и предназначались.
По мнению Еника, продавщица напрасно старалась: ему достаточно было взглянуть на витрину, и он сразу показал бы, какие нужны. Там стояли одни-единственные ботинки без шнурков, они держались на ноге с помощью резинки, вшитой внутри. Всунул ногу — и дело с концом. Еник примерил их и уверился в своей правоте. Продавщица еще что-то тараторила маме на ухо, а Еник сидел на обтянутом ярко-красной материей железном кресле и считал покупку решенной. Правда, ботинки были номера на два больше, но разве это не было также их преимуществом?
Марта была иного мнения. Еник получил подзатыльник, продавщица при этой экзекуции отвернулась, смахивая пыль с витрины. Потом он неделю учился завязывать шнурки. Увы — он пошел в отца и в деда, а также в прадеда, и сегодня утром шнурки ему завязывала Марта.
Еник с большой тревогой ждал продолжения событий. До сих пор он слышал о школе малопривлекательные вещи, а исход происшествия с таксой и покупка «колоботинок» лишь подтвердили его опасения. Мама выразительно дала ему понять, что на смену озорству придут школьные занятия, и все будет по-другому. Видимо, все будет так, как хочет мама, но как — Еник еще не понимал, хотя искренне старался. На таксу, кстати, тогда никто не кричал.
Марта примчалась на кухню, словно спасалась от грабителей. Она нагнулась к самому нижнему ящику буфета, но тут волосы, старательно уложенные валиком, упали на лоб. Не поднимаясь, она резко вскинула голову и тут же поняла, что этого делать не следовало. Острая боль пронизала шею и растеклась по плечам. Марта медленно встала, держа голову запрокинутой, как любопытная горлинка, на глазах у нее выступили слезы.
— Только, ради бога, не измажься, — плачущим голосом попросила она Еника и, левым плечом вперед, медленно двинулась в ванную.