Чехов и евреи по дневникам, переписке и воспоминаниям современников
Шрифт:
Двойственность, продемонстрированная многими представителями русской интеллигенции в еврейском вопросе, показала, что её гражданская позиция пришла в противоречие как с глубоко укоренившимися этническими и религиозными предрассудками, так и с неоднозначно воспринимаемым опытом близкого контакта с представителями другой культуры.
‹…› Русское общество середины XIX в. ещё не было знакомо с типом интеллигентного и образованного еврея. Напротив, не без влияния литературы и государственной идеологии, сложился образ еврея как безнравственного человека с приземлёнными интересами, опасного общественного паразита, неспособного ни к какому творчеству. ‹…› писательская среда, как и всё русское общество, была заражена антисемитскими предрассудками, и из под пера многих крупных русских писателей (И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.П. Чехова и др.) появлялось немало негативных образов евреев, представляемых врагами всего, что было дорого русскому человеку, носителями наиболее омерзительных христианину качеств. Образы эти показывали полное незнание быта и нравов обитателей еврейских местечек. ‹…› Очевидно, что для русских писателей «еврейский вопрос» превращался в своеобразный тест на либеральность, толерантность и веротерпимость, но, прежде чем нести эти ценности в общество, нужно было вырастить их в себе. И здесь скрывалось много подводных камней, т. к. многие понимали толерантность как необходимость вырастить в себе любовь к защищаемому ими народу, притом, что об этом народе знали мало.‹…›
С этой проблемой сталкивались и другие «властители дум» [ЗЕМЦОВА].
В среде «шестидесятников» сложились особого рода мировоззренческие установки, получившие название «нигилизм» [76] .
В России термин «нигилизм» впервые употреблен Н.И. Надеждиным в опубликованной в 1829 в «Вестнике Европы» статье «Сонмище нигилистов». Несколько позже, в 30–40-х гг. 19 в., его использовали Н.А. Полевой, С.П. Шевырев, В.Г. Белинский, М.Н. Катков и ряд других русских писателей и публицистов, при этом употребляя термин в различных контекстах. С ним были связаны как положительные, так и отрицательные моральные коннотации. М.А. Бакунин, С.М. Степняк-Кравчинский, П.А. Кропоткин, напр., вкладывали в термин «нигилизм» положительный смысл, не видя в нем ничего дурного. Ситуация изменилась во 2-й пол. 19 в., когда термин «нигилизм» приобрел качественно новый и вполне определенный смысл. Нигилистами стали именовать представителей радикального направления разночинцев-шестидесятников, выступавших с проповедью революционного мировоззрения, отрицавших социальные (неравенство сословий и крепостничество), религиозные (православно-христианская традиция), культурные («официальное мещанство») и иные официальные устои общества до- и пореформенной России, общепринятые каноны эстетики и проповедовавших вульгарный материализм и атеизм. Отличительной особенностью российского нигилизма становится попытка в области осмысления социальных феноменов опереться на естественнонаучную теорию дарвинизма и экстраполировать ее методологию на процессы эволюции социума (человек есть животное; борьба за существование – основной закон органического мира; ценно и важно торжество вида, индивид же есть величина, не заслуживающая внимания). Рупором подобным образом понимаемого нигилизма в России нач. 60-х гг. 19 в. становится журнал «Русское слово», ведущую роль в котором играл Д.И. Писарев. При этом, правда, сам Писарев игнорировал термин «нигилизм» и предпочитал именовать себя и своих единомышленников «реалистами». Повсеместное распространение подобное толкование термина «нигилизм» получило с выходом в свет в 1862 романа И.С. Тургенева «Отцы и дети», главный герой которого «нигилист» студент Базаров отстаивал мысль о том, что «в теперешнее время полезнее всего отрицание», и выступал с разрушительной критикой социального устройства, общественной морали, образа жизни господствующих слоев российского общества [ «Нигилизм» НФЭ].
76
Нигилизм (от лат. nihil – ничто) – в широком смысле – умонастроение, связанное с установкой на отрицание общепринятых ценностей, идеалов, моральных норм, культуры. Термин «нигилизм» встречается в европейской теологической литературе уже во времена средневековья. В 12 в. одна из церковных ересей, выступавших с позиций отрицания догмата о богочеловеческой природе Христа, получила название ереси «нигилизма». В 18 в. понятие «нигилизм» как аналог отрицания общепринятых норм и ценностей закрепляется в европейских языках. В западной философии термин «нигилизм» во 2-й пол. 19 в. получил широкое распространение благодаря концептуальным построениям А. Шопенгауэра, Ф. Ницше и ряда др. мыслителей и философов.
В романе «Отцы и дети» (Гл. 5) также предлагается четкое определение данного типа личности:
Нигилист – это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип [77] .
Отличительными чертами русского нигилизма, представителями которого в большинстве своем были разночинцы, являлись вера в будущее народа и одновременно критика его темноты и невежества, стремление к общественной активности с целью переделать жизнь.
77
Тургенев писал о Базарове: «Я хотел сделать из него лицо трагическое – тут было не до нежностей. Он честен, правдив и демократ до конца ногтей ‹…›. и если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (Письмо И. С. Тургенев – К. К. Случевскому, 14(26) апреля 1862 г. (Париж): letter-51.htm
Впоследствии русская литература дала целую галерею образов нигилистов от Рахметова и Лопухова в произведениях Чернышевского (где образы нигилистов-революционеров были выписаны с большой симпатией) до явных антигероев в романах Достоевского, Писемского, Лескова и др. Во 2-й пол. 19 в. термин «нигилизм» активно использовался правоконсервативной публицистикой для характеристики представителей революционного народничества 1860-70-х гг. и русского освободительного движения в целом [ «Нигилизм» НФЭ].
Поскольку одной из важнейших составляющих умонастроения нигилистов-«шестидесятников» являлся атеистический материализм, христианский антисемитизм – важнейшая составляющая идеологической и бытовой юдофобии, естественным образом исключался из контекста их отношений к евреям и «еврейскому вопросу» в России в целом. Однако неприязнь к евреям в их представлениях оставалась достаточно выраженной – как к чужеродцам-эксплуататорам, и «кагалу» [78] – представителям этнической общины («талмудически-муниципальной республики»), существующей по своим малопонятным законам и отчужденной от основной массы российского социума. На этой почве в постановке «еврейского вопроса» для всех шестидесятников» заметны метания между нетерпимостью и толерантностью.
78
Кагал (ивр. – «собрание народа, сход») – орган общинного самоуправления, стоявший во главе отдельной еврейской общины в диаспоре и являвшийся посредником между ней и государством, в широком смысле слова община, в узком – административная форма самоуправления общиной у евреев Восточной Европы в XVI–XIX вв. В Российской империи с 1844 г. кагалы повсеместно упразднены, с передачей их дел городским общественным и сословным установлениям. Исключение составляли Рига и города Курляндской губернии, где кагалы просуществовали до 1893 г. Русские публицисты-антисемиты в своей своих работах утверждали, что кагалы продолжают существовать, представляя собой государство в государстве, отчужденное от всего нееврейского и корпоративно эксплуатирующее христианское население, см. также «Кагалы у истоков традиции» в [РЕБЕЛЬ].
Одним из примеров такого рода мировоззренческой антиномии является писатель Николай Лесков. На личности Лескова и его отношениях с Антоном Чеховым мы подробно остановимся в следующей главе.
Либерализации тогдашнего общества в плане появлению возможности вести открытые дискуссии на самые разные социально-политические темы способствовало принятие в 1865 г. нового закона о печати, упразднившего цензуру, свирепствовавшую при Николае I. По новому закону:
Цензурировались лишь брошюры и небольшие по объему произведения. Книги оригинальные объемом свыше 160 страниц и переводные объемом свыше 320 страниц цензуре не подвергались. Издатели отвечали перед судом за издание противозаконных текстов. Газеты и журналы, получившие лицензию, издавались также без цензуры. В случае нарушений пунктов закона делались предупреждения. После третьего предупреждения издание закрывалось. По сравнению с <предыдущей и последующими> эпох<ами> или советским режимом состояние печатного дела в России переживало эру невиданного либерализма [ЭНГЕЛЬ].
В атмосфере невиданной доселе на Святой Руси свободы слова на страницах русской печати развернулась жаркая идеологическая полемика. Консерваторам, выступавшим против реформ и боровшимся за сохранение традиционных устоев русской жизни, противостояло мощное либерально-демократическое направление реформистов-западников. Наиболее радикальные из них – так называемые революционные демократы, были убеждены, что народ освободит не царская милость, не правительственная реформа, а только победа революции. В своих легальных произведениях они проводили идеи крестьянской революции, а в подпольных бесцензурных изданиях прямо звали крестьянскую Русь к топору. Все участники российского общественно-политического дискурса признавали исключительную роль литературы в формировании их взглядов. Этим во многом объясняется художественно-публицистическая деятельности братьев Аксаковых, Чернышевского, Достоевского, кн. Мещерского, Лескова и др.
Консервативно-охранительское направление русской мысли того времени, как, впрочем в последующее столетие – вплоть до наших дней, базировалось на славянофильских идеях и концепция, оформившихся в 30-х–40-х годах XIX в.
…славянофильство достаточно сложно анализировать как целостную доктрину: в нем не было жесткого «идеологического» диктата, взгляды участников данного направления зачастую расходились, наблюдаются, разумеется, также существенные изменения не только акцентов концепции, но ключевых положений во времени, ведь история славянофильского движения насчитывает около пятидесяти лет – с конца 1830-х до середины 1880-х гг., когда последние представители «классического» славянофильства сходят в могилу. ‹…› Русское славянофильство выступает локальным вариантом общеевропейского романтизма, пустившегося в отыскание наций, в реконструкцию их прошлого в свете своего понимания настоящего и чаемого будущего. Необходимо отметить, что мысль романтиков далека от той формы национализма, оформившегося существенно позже, во 2-й пол. XIX в., для которого данная нация замыкает горизонт мышления и снимает проблему универсального – ведь национализм, видящий в уникальности своей нации нечто конечное, фактически отождествляет нацию с идеальной империей – стоическим космополисом, не имеющим ничего за пределами себя, либо к скептицизму, вызванному реалиями множества наций, каждая из которых оказывается atom’ом, фиксирующим наличие других через «упор», опыт границы. ‹…› ключевое содержание славянофильства в его собственных глазах – отыскать смысл национального (народного), дабы через это раскрылось универсальное, равно как и наоборот, поскольку национальное приобретает смысл только через универсальное. ‹…› «Смирение» понимается как сначала инстинктивное (применительно к поведению народа в древней русской истории), а затем и сознательное ограничение своей воли: образами подобного смирения в отношении власти станут персонажи одного из наиболее славянофильских произведений гр. А.К. Толстого «Князь Серебряный» ‹…›. «Смирение» предстает как отречение от самовластия, согласно знаменитой формуле К.С. Аксакова: «сила власти – царю, сила мнения – народу». «Народ» (и «общество» ‹…›) добровольно отказывается от власти (что, собственно, и делает этот отказ моральным подвигом, в противном случае это было бы простой фиксацией бессилия), но при этом сохраняет за собой свободу мнения и последнее становится силой, с которой власть обязана считаться, если желает оставаться властью «народной». Смирение в результате оказывается высшим напряжением воли, подвигом, т. е. прямой противоположностью «покорности», поскольку это смирение не перед властью, а перед тем, ради чего существует и эта власть – смирение, дающее силы быть свободным, «ибо страх божий избавляет от всякого страха», как говорил К.С. Аксаков. ‹…› слабость схемы, предложенной К.С. Аксаковым, была очевидна – народ в ней оказывался безмолвствующим, «великим немым», который непонятен и, что куда болезненнее, и не может быть понят, поскольку голос принадлежит «публике»: остается только разгадывать, что же скрывается за молчанием народа – и это порождает восприятие всего, исходящего равно от государства и от «публики», как «ложного», ненародного – и, следовательно, в сущности пустого.
‹…› <Ф.М. Достоевский, критиковавший эту концепцию>, писа<л> в V-й из «Ряда статей о русской литературе», что тем самым взгляд славянофилов становится неотличимо похож на созданный ими шаржированный образ «западника», ведь фактически отрицаемой, объявляемой пустой и ненужной, оказывается вся русская культура последних полутора столетий, вся история со времен Петра оказывалась ошибкой – или, если и неизбежным историческим этапом, то неспособным породить нечто действительно народное. Ф.М. Достоевский полемически остро называл эту позицию другой формой нигилизма – где во имя необнаруживаемого, едва ли не принципиально нефиксируемого объекта отвергается все наличное: и в такой перспективе уже не особенно важно, отвергается ли существующее ради прошлого или будущего – куда более существенным выступает всеобщий характер отрицания, оставляющий в настоящем, наличном лишь пустоту, nihil. Эта полемика имела содержание, существенно выходящее за пределы спора о литературе, поскольку Достоевский точно и болезненно для славянофилов фиксировал коренное затруднение их позиции – отсутствие субъекта, который мог бы быть активным носителем и выразителем того, что для славянофилов выступало под именем «народности».
Отмеченное концептуальное затруднение фиксировалось и самим славянофилами – и в начале 60-х годов И.С. Аксаков формулирует концепцию, призванную данное затруднение снять. ‹…› Он предлагает трехчленную формулу: «государство – общество – народ», в котором «общество» понимается как «орган осмысления народного бытия», тот субъект, который обладает самосознанием и способен перевести «народность», органически данную в «народе», на язык сознания – в обществе народ осознает самого себя, обретает сознание и сознательность. Продуктивность этой концепции, помимо прочего, и в том, что она позволяет ответить на существенный упрек «почвенников», не говоря уже о представителях «западнической» ориентации: реформы Петра и последующая эпоха также получают свой положительный смысл – они теперь осмысляются как время формирования «общества», время подготовки общественного самосознания ‹…›.