Чехов; Посещение Бога
Шрифт:
Чехов думает об этом много и напряженно -- и в письмах, и в сочинениях своих -- и приходит к выводу, который своей парадоксальностью способен ошеломить кого угодно: "Жить вечно было бы так же трудно, как всю жизнь не спать". Но разве отрицание, вернее, неприятие вечной жизни не есть ли отрицание, неприятие Бога? Для верующего человека понятия эти нерасторжимы, и Чехов хорошо понимает это. Героиня рассказа "Володя большой и Володя маленький" Софья Львовна, вернувшись из монастыря и вспоминая встречу с послушницей Олей, размышляет, лежа в теплой постели: "Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни". То есть вопрос жизни и вопрос смерти нерасторжимы, "без смерти
"У полковницы Анны Михайловны Лебедевой умерла единственная дочь, девушка-невеста. Эта смерть повлекла за собою другую смерть: старуха, ошеломленная посещением Бога, почувствовала, что все ее прошлое безвозвратно умерло..." Так начинается рассказ "Скука жизни", написанный в двадцать шесть лет. А тремя годами раньше появляется подписанная еще не Чеховым, а Антошей Чехонте юмореска "Смерть чиновника", в которой смерть всего лишь повод для улыбки, для молодого озорства. Это уже позже она станет предметом мучительных размышлений -- мучительных и бесполезных. "Никакая философия не поможет помирить меня со смертью", -- признается герой повести "Три года" Ярцев, и в признании этом слышится голос самого автора.
Двумя годами позже, попав с кровохарканьем в клинику Остроумова, он прямо сталкивается с попыткой философии "помирить" его, Чехова, со смертью, причем носителем философии явился не кто иной, как Лев Толстой с его "всеобъемлющим началом", встреченным пациентом, помним мы, столь скептически.
Речь об этом Толстой завел не случайно. Как известно, то была излюбленная тема яснополянского мудреца. Всего за четыре недели до визита в клинику он записывает в дневнике: "...смерть теперь уже прямо представляется мне сменой: отставлением от прежней должности и приставлением к новой".
Чувствуете? Это слова не гостя, проходящего сквозь сад, не вольного садовника, тихо растящего цветы (любимое занятие Чехова), -- это слова человека, который никогда не прогуливается просто так, а всегда идет куда-то.
Куда? Толстой с юных лет исступленно искал ответа на этот вопрос, Чехов же просто-напросто не задавал его. Но при этом строил дороги и школы (возделывал сад!), лечил больных, ходатайствовал о бедствующих литераторах, артистах и музыкантах, с изумительной аккуратностью отвечал на письма ("Сколько я получаю писем!!") да еще, как только заканчивался год, тщательно рассортировывал их. (Если б к его письмам относились столь бережно!) Сажал деревья. Читал рукописи, которые ему присылали, -- а их присылали множество, и хоть бы кому отказал, сославшись на занятость! Непременно прочитывал все дарственные книги и непременно отзывался -- когда несколькими словами, а когда развернутой рецензией. Случалось, сам просил застенчивого автора прислать ему свою новую работу. Сокращал и переделывал длинные переводные романы, да еще напрашивался поредактировать что-нибудь, потому что ему, видите ли, приятна эта работа.... Нет, не мог он, никак не мог повторить вслед за героем одного из своих рассказов Дмитрием Петровичем Силиным: "...я болен боязнью жизни".
Рассказ называется "Страх", но речь в нем идет не о страхе смерти, а о страхе перед жизнью. Чехов, кажется, не испытывал ни того, ни другого, а уж страха перед жизнью точно, но это не мешало ему признаться в
– Просто пришла охота изобразить манию величия".
Зато Суворина, который был на четверть века старше Чехова и на два года пережил его, "унылые мысли" посещали часто. Памятуя о врачебном дипломе своего автора, он частенько жаловался в письмах на скверное самочувствие, и Чехов с мягкой настойчивостью утешает его. Не надо, призывает он, бояться сердцебиений (которым и сам был подвержен с раннего возраста), "потому что все эти ощущения вроде толчков, стуков, замираний и проч. ужасно обманчивы". Это пространное, в два приема писанное письмо -- одно из самых "медицинских" писем Чехова. В нем и о катаре желудка, и о грудной жабе, и о том, что "сигары здоровее" папирос. Есть и общие размышления, которым Чехов обычно не очень-то любил предаваться.
"Враг, убивающий тело, обыкновенно подкрадывается незаметно, в маске, когда Вы, например, больны чахоткой и Вам кажется, что это не чахотка, а пустяки. Рака тоже не боятся, потому что он кажется пустяком. Значит, страшно то, чего Вы не боитесь; то же, что внушает Вам опасения, не страшно... Все исцеляющая природа, убивая нас, в то же время искусно обманывает, как нянька ребенка, когда уносит его из гостиной спать". Какое, однако, поэтическое, почти шекспировское сравнение смерти с заботливой няней, пекущейся о своевременном отдыхе усталого дитяти!
А еще в этом августовском письме 1893 года есть удивительное пророчество, которое одновременно сбылось и не сбылось: "Я знаю, что умру от болезни, которой не буду бояться". Иными словами, если следовать чеховской логике, он должен был умереть от болезни, которая подкрадется незаметно. Этого не случилось, болезнь свою он знал в лицо, давно и хорошо знал и тем не менее не боялся. Не боялся не только смерти как таковой с ее очень даже возможными физическими страданиями (от которых судьба его, слава Богу, избавила), не боялся не только исчезновения своей личности, но и всего того, что личность эту составляло и что люди, особенно творческие люди, нередко боятся потерять больше, чем жизнь.
"Смертного часа нам не миновать, -- писал он брату Александру в 1888 году, то есть двадцати восьми лет от роду, -- а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе. Чем проще мы будем смотреть на щекотливые вопросы вроде затронутого Сувориным, тем ровнее будет и наша жизнь, и наши отношения". А затронул Суворин "вопрос" творческой ревности между братьями Альфонсом и Эрнестом Доде, вопрос и впрямь щекотливый, и братья Чеховы, оба пишущие люди, сумели решить его удивительно деликатно, причем нужный тон нашел младший -- Антон. Впрочем, старшим Александр перестал ощущать себя довольно рано: Антон учился еще в приготовительном классе. "Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, -- признавался позже Александр, -- мое влияние как старшего по принципу начало исчезать". Сохранилось почти двести писем Антона к Александру, и большинство из них выдержано в ироническом, пародийном, бытовом ключе -- это и был тот единственно возможный тон, который снимал, сводил на нет саму идею литературного соперничества.
Но ведь была не только литература, не только творчество, но и дела имущественные, забота о близких, и вот уж этому-то Антон Павлович придавал значение не просто серьезное, а наисерьезнейшее. Отвечая Александру на его встревоженные вопросы о своем здоровье ("Питер с волнением и участием говорит о тебе"), Чехов успокаивает его, как успокаивает всех, кто спрашивает о его самочувствии, однако прибавляет: "...хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо все-таки, не откладывая, написать завещание". И здесь не удерживаясь от шутки: "...чтобы ты не захватил моего имущества".