Человеческая комедия
Шрифт:
– Я это знал, - спокойно сказал старый винодел нотариусу.
Эти слова обдали холодом Крюшо, и, несмотря на подобающее нотариусу бесстрастие, у него мороз пробежал по спине при мысли, что парижский Гранде, может быть, тщетно взывал с мольбой к миллионам сомюрского Гранде.
– А сын его такой был вчера веселый…
– Он еще ничего не знает, - отвечал Гранде так же спокойно.
– Прощайте, господин Гранде, - сказал Крюшо; он все понял и отправился успокоить председателя де Бонфона.
Войдя в зал, Гранде застал завтрак на столе. Евгения
– Можете кушать, - сказала Нанета, спускаясь с лестницы сразу через три ступеньки.
– Мальчик спит, словно херувим. До чего же он мил с закрытыми глазками! Вошла я, позвала его. Не тут-то было: ни гугу.
– Оставь его, пускай спит, - сказал Гранде.
– Сегодня чем позже проснется, тем позже услышит дурную весть.
– Что случилось?
– спросила Евгения, положив себе в кофе два крошечных кусочка сахара, весивших трудно сказать по скольку граммов, старик любил сам колоть на досуге сахар. Г-жа Гранде, не смея задать тот же вопрос, только взглянула на мужа.
– Отец его застрелился.
– Дядюшка?..
– произнесла Евгения.
– Бедный юноша!
– воскликнула г-жа Гранде.
– Да, бедный, - продолжал Гранде.
– У него нет ни гроша.
– А он-то спит, словно царь земной, - сказала Нанета растроганным голосом.
Евгения перестала есть. Сердце ее сжалось, как сжимается оно, когда впервые страдание, рожденное несчастием любимого, охватывает все существо женщины. Слезы полились у нее из глаз.
– Ты и не знала дяди, чего же ты плачешь?
– сказал ей отец, бросая на нее взгляд голодного тигра, - таким же взглядом он, вероятно, смотрел на свои груды золота.
– Ну, сударь, - сказала служанка, - как же не пожалеть этого бедненького молодчика. Спит себе, как убитый, а судьбы своей и не знает!
– Я не с тобой разговариваю, Нанета! Помалкивай.
Евгения поняла в эту минуту, что женщина, которая любит, постоянно должна скрывать свои чувства. Она ничего не ответила.
– Пока я не вернусь, вы, надеюсь, ни о чем с ним не будете говорить, госпожа Гранде, - продолжал старик.
– Мне надо пойти сказать, чтобы выровняли канаву вдоль дороги у моих лугов. Я буду дома в полдень, ко второму завтраку, и поговорю с племянником об его делах. А ты, сударыня моя, Евгения, коли ты об этом франте плачешь, так пора кончить с этим, дитя мое. Он живо отправится в Ост-Индию. Ты его больше не увидишь.
Отец взял перчатки с полей шляпы, надел их с обычным спокойствием, расправил, натянул хорошенько на пальцы и вышел.
– Ах, маменька, я задыхаюсь!
– всхлипнула Евгения, оставшись одна с матерью.
– Я никогда так не страдала…
Госпожа Гранде, видя, что дочь побледнела, распахнула окно, чтобы дать ей подышать свежим воздухом.
– Мне лучше, - сказала Евгения минуту спустя.
Это нервное возбуждение натуры, до сих пор как будто спокойной и холодной, подействовало
– Бедное дитя мое, - сказала г-жа Гранде, обхватив обеими руками голову Евгении и прижав ее к своей груди.
При этих словах девушка приподняла голову, посмотрела на мать вопрошающим взглядом, угадала ее сокровенные мысли и сказала ей:
– Зачем посылать его в Индию? Раз он несчастен, не следует ли ему оставаться здесь? Ведь он самый близкий нам родственник?
– Да, дитя мое, это было бы вполне естественно. Но у отца твоего есть свои соображения, мы обязаны их уважать.
Мать и дочь в молчании сели к окну - одна на стул с подпорками, другая - в свое креслице, и обе снова принялись за работу.
Чувствуя признательность за удивительную чуткость сердца, выказанную матерью, Евгения поцеловала ей руку.
– Какая ты добрая, мама милая!
От этих слов увядшее за годы страданий лицо матери просияло.
– Он тебе нравится?
– спросила Евгения.
Госполо Гранде ответила лишь улыбкой; потом, после минутного молчания, сказала тихо:
– Неужели ты уже любишь его? Это было бы нехорошо.
– Нехорошо?
– возразила Евгения.
– Почему? Тебе он нравится, нравится Нанете, почему же не может он понравиться мне? Давай, мамочка, накроем ему стол для завтрака.
Она бросила свою работу, мать сделала то же, говоря ей:
– Ты с ума сошла!
Но ей захотелось разделить безумие дочери, чтобы его оправдать…
Евгения позвала Нанету.
– Что вам еще, барышня?
– Нанета, будут у тебя сливки к полднику?
– Ладно, к полднику-то будут, - отвечала старая служанка.
– Ну, а пока подай ему кофе покрепче. Я слышала, как господин де Грассен говорил, что в Париже варят очень крепкий кофе. Положи его побольше.
– А где мне его взять?
– Купи.
– А если мне встретится хозяин?
– Он ушел на свои луга.
– Ладно, сбегаю, куплю. А только господин Фессар и так уже спрашивал, когда отпускал мне восковую свечку, не зашли ли к нам три волхва? Теперь весь город узнает, как мы раскутились.
– Если отец что-нибудь заметит, - сказала г-жа Гранде, - он готов будет нас поколотить.
– Ну и что ж, и поколотит, мы на коленях примем его удары.
Вместо всякого ответа г-жа Гранде подняла глаза к небу. Нанета надела чепчик и вышла. Евгения достала белоснежную скатерть, пошла взять несколько гроздьев винограда, которые любила развешивать в амбаре на веревках; она тихонько прошла по коридору, чтобы как-нибудь не разбудить кузена, и не удержалась - прислушалась у двери к его ровному, спокойному дыханию.