Человеческая комедия

де Бальзак Оноре

Вход в комнату Евгении был напротив этой заделанной двери. Затем, в конце площадки находились покои обоих супругов, занимавших всю переднюю часть дома. Г-жа Гранде спала в комнате, соседней с комнатой Евгении, куда вела стеклянная дверь. Комната хозяина отделялась от комнаты жены перегородкою, а от таинственного кабинета - толстой стеною.

Папаша Гранде поместил племянника на третьем этаже, в высокой мансарде, как раз над своей комнатой, чтобы слышать, когда он приходит и уходит. Дойдя до середины площадки, Евгения и ее мать перед расставаньем поцеловались; потом, сказав Шарлю на прощанье несколько слов, холодных на устах, но, несомненно, горячих в сердце девушки, они разошлись по своим комнатам.

– Вот ты и у себя, племянничек, - сказал старый Гранде, отворяя ему дверь.
– Если понадобится выйти, можешь позвать Нанету. Предупреждаю, без нее собака может тебя загрызть, ты и

крикнуть не успеешь. Приятного сна, спокойной ночи. Ха! Ха! Наши дамы у тебя натопили, - прибавил он.

В эту минуту появилась Нанета-громадина, вооруженная грелкой.

– Это еще что за новости?
– воскликнул г-н Гранде.
– Вы что, принимаете моего племянника за беременную женщину? Унеси-ка уголья, Нанета.

– Да ведь простыни отсырели, хозяин, а, видать, племянник ваш неженка не хуже женщины.

– Ну уж ладно, коли вбила себе это в голову, - сказал Гранде, толкая ее за плечи, - да смотри, не зарони огня.

И скряга пошел вниз, бормоча какие-то неясные слова.

Шарль, растерявшись, остановился среди своих баулов. Он окинул взглядом стены мансарды, оклеенные, как в трактире, желтыми обоями с букетиками; потрескавшийся камин, сложенный из известняка и одним видом своим нагонявший холод; стулья желтого дерева, украшенные лакированным камышом и, казалось, имевшие более четырех углов; ночной столик с раскрытым шкафчиком, где мог бы поместиться маленький канатный плясун; тощий ковер, постланный у кровати с пологом, суконные полотнища которого, изъеденные молью, дрожали, словно собирались упасть, - затем Шарль пристально посмотрел на Нанету-громадину и сказал ей:

– Вот что, голубушка, я в самом деле у господина Гранде, бывшего сомюрского мэра, брата парижского господина Гранде?

– Да, сударь, у него самого, у приятнейшего, добрейшего господина. Не помочь ли вам разложить ваши сундуки?

– Да, да, помогите, пожалуйста, старый служака. А не служили ли вы в императорских моряках гвардейского экипажа?

– О-хо-хо!
– произнесла Нанета.
– А что же это такое - моряки в экипаже? Что же это, соленое? По воде ходит?

– Ну-ка, найдите халат, вот в этом чемодане. Нате ключ.

Нанета была потрясена, как чудом, увидев шелковый зеленый халат с золотыми цветами и с античным узором.

– И вы это наденете на ночь?
– спросила она.

– Да.

– Матерь божья! Что за прекрасный вышел бы из этого покров на престол. Непременно, барин мой миленький, отдайте его в церковь. Вы душу спасете, а этак ее и загубите. Ах, какой же вы в нем красавчик! Позову барышню поглядеть на вас.

– Ладно, Нанета, раз уж вы Нанета, помолчите. Не мешайте мне спать. Вещи свои я разложу завтра. А уж если мой халат вам так нравится, можете спасти свою душу. Я хороший христианин и подарю его вам, когда буду уезжать; делайте из него все, что вам заблагорассудится.

Нанета так и застыла на месте, глядя на Шарля во все глаза, не смея верить его словам.

– Подарить мне такой красивый наряд!
– сказала она, уходя.
– Это он уж во сне. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Нанета…

“За каким делом я здесь оказался?
– спрашивал себя Шарль засыпая.
– Отец ведь разумный человек - какая-нибудь цель должна быть у моего путешествия. Ладно, “до завтра важные дела”, как говорил какой-то греческий олух”.

“Пресвятая дева! Как мил мой кузен”, - сказала про себя Евгения, прерывая молитвы, - в этот вечер они так и не были дочитаны до конца.

Госпожа Гранде, укладываясь в постель, ни о чем не думала. За дверью, находившейся посреди перегородки, она слышала, как скряга шагал взад и вперед по своей комнате. Подобно всем робким женщинам, она давно изучила характер своего властелина. Как чайка предвидит бурю, так она по неуловимым признакам всегда угадывала бури, бушевавшие в груди Гранде, и, по ее обычному выражению, она тогда лежала ни жива ни мертва.

Гранде посматривал на дверь кабинета, обитую изнутри, по его распоряжению, листовым железом, и говорил себе:

“Что за нелепая мысль пришла брату - завещать мне свое детище! Вот так наследство, нечего сказать! Я и двадцати экю дать не могу. А что такое двадцать экю для этого франта! Он так рассматривал в лорнет мой барометр, словно хотел сжечь его в печке”.

Раздумывая о последствиях этого скорбного завещания, Гранде испытывал, может быть, еще большее волнение, чем брат, когда писал его.

“И это раззолоченное платье будет моим?..” - думала Нанета и, засыпая, видела себя в мечтах одетой в свой напрестольный покров, грезила о цветах, коврах, узорчатых шелках, в первый раз в жизни, как Евгения грезила о любви.

В чистой и безмятежной жизни девушек наступает чудесный

час, когда солнце заливает лучами их душу, когда каждый цветок что-то говорит им, когда биение сердца сообщает мозгу горячую плодотворность и сливает мечты в смутном желании, - день невинного раздумья и сладостных утех. Когда ребенок впервые начинает видеть, он улыбается. Когда девушке впервые открывается непосредственное чувство, она улыбается, как улыбалась ребенком. Если свет - первая любовь в жизни, то любовь не свет ли сердцу?

Минута ясного представления об окружающем наступила и для Евгении. Ранняя птичка, как все, провинциальные девушки, она поднялась на заре, помолилась и принялась за свой туалет - занятие, с этих пор получившее для нее смысл. Сначала она расчесала свои каштановые волосы, с величайшей тщательностью свернула их толстыми жгутами на голове, стараясь, чтобы ни одна прядка не выбилась из косы, и привела в симметрию локоны, оттенявшие робкое и невинное выражение ее лица, согласуя простоту прически с чистотою его линий. Она несколько раз вымыла свои прекрасные округлые руки в прозрачной холодной воде, от которой грубела и краснела кожа, и, глядя на них, задавала себе вопрос: почему у ее кузена такие мягкие белые руки и так изящно отделаны ногти, что он для этого делает? Она надела новые чулки и лучшие башмаки, она туго зашнуровалась, не пропуская ни одной петельки корсета. Наконец, желая впервые в жизни появиться одетой к лицу, она поняла, какое для женщины счастье надеть свежее, хорошо сшитое платье. Когда ее туалет был закончен, она услышала бой церковных часов и удивилась, насчитав только семь ударов. Желание побольше уделить времени на то, чтобы одеться как следует, заставило ее подняться слишком рано. Не ведая искусства по десяти раз переделывать один локон и изучать полученный эффект, Евгения просто-напросто скрестила на груди руки, села у окна и стала смотреть во двор, на узкий сад и высокие, поднимавшиеся над ним террасы: вид, наводивший грусть, ограниченный, но не лишенный таинственной красоты, свойственной местам уединенным или дикой природе. Возле кухни находился колодезь с каменными закраинами; блок был укреплен на железном изогнутом рычаге, охваченном отростками виноградной лозы с блеклыми, покрасневшими осенними листьями. Отсюда лоза причудливо вилась по стене, цепляясь за нее, бежала вдоль дома и кончалась на крыше дровяного сарая, в котором дрова были уложены с такой же тщательностью, как книги на полках библиофила. Мощеный двор являл взору черноватые тона, появившиеся с течением времени от мха, травы, от недостатка движения на дворе. Толстые стены с длинными извилистыми потеками от дождей покрылись зеленоватой плесенью. Наконец, в глубине двора, у садовой калитки, высились восемь ступеней, осевших и заросших высокой травой, словно гробница рыцаря, погребенного вдовой во времена крестовых походов. Над источенным каменным основанием поднималась покосившаяся деревянная решетка, которую без помехи обвивали ползучие растения. По обеим сторонам решетчатой калитки протягивались навстречу друг другу кривые сучья старых яблонь. Прямоугольные куртины, обсаженные буксом и разделенные тремя параллельными дорожками, составляли весь сад, замыкавшийся в конце тенистыми липами. С одной стороны густо разрослись кусты малины, с другой - огромный орешник склонял свои ветви прямо к кабинету бочара. Безоблачный день и яркое солнце погожей осени, обычной на побережье Луары, уже начинали сгонять влажный налет, наброшенный ночным холодом на стены, на растения, живописно украшавшие и сад и двор.

Евгения нашла совершенно новое очарование в этой картине, прежде такой обыкновенной для нее. Тысячи неясных мечтаний рождались в ее душе и разрастались по мере того, как усиливался кругом свет солнечных лучей. Наконец пробудилось в ней смутное, необъяснимое наслаждение, которое мягко обволакивает наше духовное бытие, как облако окутывает существо телесное. Ее размышления шли в лад с подробностями своеобразного вида, который был у нее перед глазами, гармония сердца ее сливалась с гармонией природы. Когда солнце коснулось поверхности стены, густо оплетенной “венериным волосом” с плотными листьями, переливчато окрашенными, словно голубиная шея, небесные лучи надежды озарили будущее Евгении, и с той поры она полюбила смотреть на эту стену, на бледные цветы, голубые колокольчики и увядшую траву, с которыми соединялось воспоминание, милое, как воспоминание детства. Шелест каждого листка, падавшего с ветки, слышный в этом гулком дворе, звучал ответом на тайные вопрошания девушки, и она просидела бы здесь целый день, не замечая, как бегут часы. Но потом наступило душевное смятение. Она быстро поднялась, стала перед зеркалом и посмотрелась в него, как взыскательный автор вглядывается в свое произведение и, разбирая его, беспощадно судит себя.