Человеческая комедия
Шрифт:
Старик Гранде поглаживал подбородок, улыбался, и, казалось, шишка на его носу расплывалась.
– Но что же будет с братцем Шарлем?
– Он отправится в Ост-Индию и там, согласно воле отца, постарается составить себе состояние.
– А есть ли у него деньги на дорогу?
– Я оплачу его путешествия… до… ну, до Нанта.
Евгения бросилась отцу на шею.
– Ах, папенька, какой вы добрый!
Она с такой нежностью целовала отца, что заставила Гранде почти устыдиться, в нем чуть-чуть зашевелилась совесть.
– Много нужно
– спросила Евгения.
– Еще бы!
– сказал бочар.
– Ты знаешь, что такое наполеондор? Так вот, их нужно пятьдесят тысяч, чтобы получился миллион.
– Маменька, мы закажем для него напутственный молебен.
– Я тоже думала.
– Так и есть! Вам бы только тратить деньги!
– вскричал отец.
– Вы что думаете - у меня сотни тысяч?
В эту минуту в мансарде раздался глухой стон, еще более скорбный, чем прежде; Евгения и ее мать похолодели от ужаса.
– Нанета, подымись наверх и посмотри, не покончил ли он с собой, - сказал Гранде.
– Ну вот, - продолжал он, оборачиваясь к жене и дочери, побледневшим от его слов, - бросьте глупости вы обе! Я ухожу! Надо обломать наших голландцев, они уезжают сегодня. Потом зайду к Крюшо поговорить обо всем этом.
Он ушел. Когда Гранде затворил за собой дверь, Евгения и мать облегченно вздохнули. До этого утра дочь никогда не чувствовала себя принужденно в присутствии отца, но за эти несколько часов ее мысли и чувства менялись с каждой минутой.
– Маменька, сколько луидоров получают за бочку вина?
– Отец продает вино от ста до полутораста франков за бочку; иногда берет по двести, как я слышала.
– Если он выделывает по тысяче четыреста бочек вина…
– Право, дитя мое, я не знаю, сколько это выходит: отец никогда не рассказывает мне о своих делах.
– Да ведь тогда папенька, наверно, богат.
– Может быть. А только господин Крюшо мне говорил, что два года назад он купил Фруафон. Должно быть, он теперь стеснен в средствах.
Евгения ничего не могла понять в размерах состояния отца и остановилась в своих подсчетах.
– Он меня вовсе не заметил, красавчик, - сказала Нанета возвратившись.
– Лежит на постели, как теленок, и плачет навзрыд. Жалко смотреть на него! До чего же горюет бедненький молодчик!
– Пойдемте же скорее утешить его, маменька. А если постучатся, мы сейчас же спустимся.
Госпожа Гранде не в силах была воспротивиться гармоническим звукам голоса дочери. Евгения была возвышенно прекрасна: в ней проснулась женщина. У обеих сильно бились сердца, когда они поднимались к комнате Шарля. Дверь была отворена настежь. Юноша ничего не видел и не слышал. Заливаясь слезами, он что-то приговаривал и жалостно стонал.
– Как он любит отца!
– тихо сказала Евгения.
Невозможно было в самом звуке ее голоса не распознать надежд сердца, неведомо для себя охваченного страстью. И г-жа Гранде бросила на дочь свой взгляд, исполненный материнской любви; затем, едва слышно, шепнула ей на ухо:
– Берегись,
– Его любить!
– отозвалась Евгения.
– О, если бы ты только знала, что сказал отец!
Шарль обернулся, увидел тетку и кузину.
– Я лишился отца. Бедный мой, зачем он не захотел доверить мне тайну своего несчастья! Мы стали бы вместе работать, чтобы все поправить! Боже мой! Отец! Дорогой мой! Я так был уверен, что мы скоро увидимся, что даже, кажется, холодно обнял его на прощанье…
Рыдания не дали ему говорить.
– Мы будем горячо за него молиться, - сказала г-жа Гранде.
– Предайтесь воле божией.
– Братец, - сказала Евгения, - будьте мужественны! Утрата ваша непоправима, так подумайте же теперь о спасении своей чести…
С верным инстинктом, с душевной тонкостью женщины, влагающей разум в каждое дело, даже в дело утешения, Евгения хотела усыпить страдания кузена, заняв его самим собой.
– Моей чести?!
– вскричал юноша, резким движением руки откидывая волосы. И он сел на кровати, скрестив руки.
– Ах, в самом деле! Дядя говорил, что отец обанкротился.
Он испустил душераздирающий крик и закрыл лицо руками.
– Оставьте меня, кузина, оставьте меня! Боже мой! Боже мой! Прости отца, он, должно быть, ужасно страдал!
Было что-то жутко привлекательное в выражении этой юной скорби, искренней, без расчетов и без задних мыслей. То была стыдливая скорбь, сразу понятая простыми сердцами Евгении и ее матери, когда Шарль сделал движение, моля оставить его наедине с собой. Они сошли вниз, молча сели опять на свои места у окна и около часа работали, не проронив ни слова.
Евгения окинула беглым взглядом маленькое хозяйство молодого человека, тем взглядом, каким девушки мгновенно видят все окружающее, и заметила красивые безделушки его туалета, его ножницы, его бритвенные принадлежности, оправленные в золото. Этот блеск роскоши в убогой комнате, где лились слезы страдания, сделал для нее Шарля еще интереснее - может быть, по противоположности. Никогда еще столь важное событие, никогда зрелище столь драматическое не поражало воображения этих двух существ, живших до сих пор в спокойствии и в одиночестве.
– Маменька, - сказала Евгения, - мы наденем траур по дядюшке.
– Это как решит отец, - ответила г-жа Гранде.
Они опять замолчали. Евгения делала стежки с такой равномерностью движений, которая выдала бы наблюдателю, как много мыслей нахлынуло на нее. Первым желанием прелестной девушки было разделить печаль кузена.
Около четырех часов резкий стук молотка отдался в сердце г-жи Гранде.
– Что такое с папенькой?
– сказала она дочери.
Винодел вошел веселый. Сняв перчатки, он с такой силой потер себе руки, что содрал бы кожу, если б она не была выдублена, как русский кожевенный товар, с той лишь разницей, что она не отдавала ни лиственницей, ни душистой смолой. Старик прохаживался по комнате, смотрел на часы. Он не мог больше таить свой секрет.