Человеческая комедия

де Бальзак Оноре

“Это он!” - подумала графиня.

– Слишком много!
– повторил старый солдат.
– Я дал вам почти миллион, а вы хотите выгадать на моем несчастье! Так знайте же, теперь я потребую и вас и ваше состояние. Наше имущество не разделено, наш брак не расторгнут.

– Но, сударь, вы вовсе не полковник Шабер!
– воскликнула графиня с наигранным изумлением.

– Ах, так, - произнес старик с глубокой иронией.
– Так вам нужны доказательства? Что же, я взял вас из Пале-Рояля…

Графиня побледнела. Увидев под румянами эту бледность, старый солдат был тронут страданием, которое он причинил обожаемому некогда существу, и умолк; но он был вознагражден за свое великодушие таким ядовитым взглядом, что не сдержался и прибавил:

– Вы были в…

– Увольте,

сударь, - сказала графиня, обращаясь к поверенному.
– Разрешите мне удалиться. Я пришла сюда вовсе не затем, чтобы выслушивать такие ужасы.

Она поднялась и вышла. Дервиль бросился вслед за ней в контору, но графиня уже выпорхнула, как будто на крыльях. Возвратившись в свой кабинет, Дервиль увидел, что полковник расхаживает по комнате крупными шагами в приступе дикой ярости.

– В ту пору, - произнес он, - каждый брал жену, где ему хотелось; но я, к сожалению, сделал плохой выбор, доверившись внешности. У нее нет сердца.

– Ну что, полковник, разве я был неправ, когда просил вас не показываться? Теперь я нисколько не сомневаюсь, что вы - полковник Шабер. Когда вы вошли в кабинет, графиня не могла удержаться от движения, которое невозможно истолковать двояко. Зато вы проиграли процесс - вашей жене известно, что вас нельзя узнать.

– Я убью ее…

– Безумец! Вас арестуют и гильотинируют как убийцу. Впрочем, в решительный момент у вас дрогнет рука, а это непростительно, особенно когда дело идет о собственной жене. Предоставьте мне исправлять ваши промахи, большое вы дитя! идите домой. Берегитесь, она способна подстроить вам ловушку и упечь вас в Шарантон. Я представлю наши бумаги в суд, чтобы предохранить вас от каких-либо неожиданностей.

Бедный полковник повиновался своему молодому благодетелю и удалился, бормоча извинения. Он стал медленно спускаться по темной лестнице, уйдя в свои невеселые мысли, сраженный жестоким ударом, который, быть может, глужбе всего пронзил его сердце, как вдруг на нижней площадке он услышал шелест женского платья и увидел графиню.

– Идемте, сударь, - произнесла она, беря его за руку таким знакомым и родным ему движением.

Жеста графини, звука ее голоса, ставшего вдруг нежным, было достаточно, чтобы укротить гнев полковника, и он послушно последовал за ней к карете.

– Садитесь со мной!
– сказала графиня, когда лакей опустил подножку экипажа.

И, как по волшебству, полковник очутился в карете рядом со своей женой.

– Куда прикажете, сударыня?
– спросил лакей.

– В Гроле, - ответила графиня.

Лошади дружно подхватили и понеслись по Парижу.

– Сударь… - обратилась графиня к полковнику, и в голосе ее послышалась та необычайная взволнованность чувств, на которую так живо откликается все наше существо.

В подобные мгновения все - сердце, нервы, лицо, душа, тело, каждая жилка и каждая частица - все содрогается в нас. Кажется, сама жизнь нас покидает; она вырывается из нас наружу, она сообщается другому, как болезнь, передается во взгляде, звуке голоса, жесте, подчиняя других нашей воле. Старый солдат задрожал, услышав это единственное слово, ее первое, ее страшное слово: “Сударь!” Но оно было одновременно и упреком, и мольбой, и прощением; надеждой, отчаянием, вопросом, ответом. В нем заключалось все. Надо быть прирожденной актрисой, чтобы вложить в одно слово столько красноречия, столько чувства. Правда не выражает себя с такой полнотой, она не все выставляет напоказ, она требует, чтобы разгадали ее сокровенную глубину. Полковник мучительно раскаивался в своих подозрениях, в своих требованиях, в своем гневе и потупил глаза, чтобы скрыть охватившее его волнение.

– Сударь, - произнесла графиня после неприметной паузы, - я вас сразу же узнала.

– Розина, - сказал старый солдат.
– Это слово - бальзам, способный смягчить мои муки.

Две крупные горячих слезы скатились на руки графини, которые Шабер сжимал с отеческой нежностью.

– Сударь, - продолжала она, - как могли вы не понять, что мне было невыносимо стыдно показаться перед посторонним человеком в том ложном положении, в котором я нахожусь! Если уж я должна краснеть,

пусть это будет в кругу моей семьи. Разве тайна это не должна быть погребена в глубине наших сердец? Надеюсь, вы не поставите мне в вину кажущееся равнодушие к судьбе незнакомца, именующего себя графом Шабером, в существовании которого я вправе была сомневаться. Я получила ваши письма, - живо сказала графиня, заметив по лицу мужа, что он готовится ей возразить, - но они попали ко мне через тринадцать месяцев после битвы при Эйлау; они были вскрыты, испачканы, а почерк ваш неузнаваемо изменился. И после того как сам Наполеон поставил свою подпись на моем брачном контракте, я имела все основания считать, что какой-то ловкий интриган просто-напросто хочет сыграть со мной злую шутку. Чтобы не смущать покоя графа Ферро и не разрушать семейных уз, я обязана была принять меры предосторожности против лже-Шабера. Разве я не была права, скажите сами?

– Да, ты была права. А я, глупец, животное, грубиян, не сумел предвидеть последствий подобного положения… Но куда же мы едем?
– спросил граф Шабер, заметив заставу Лашапель.

– В мою усадьбу, она расположена рядом с Гроле, в долине Монморанси. Там, сударь, мы вместе обсудим, что предпринять. Я знаю, в чем мой долг. Если я и принадлежу вам по закону, то фактически я не ваша жена. Неужели вы хотите, чтобы мы стали посмешищем всего Парижа? Не будем посвящать общество в наши дела, где мне отведена такая смешная роль. Сохраним наше достоинство. Вы до сих пор еще любите меня, - сказала она, бросив на полковника грустный и нежный взгляд, - но разве я была неправа, создавая себе новую жизнь? Какой-то тайный голос говорит мне, что в этих необычных обстоятельствах я могу положиться на вашу доброту, столь хорошо мне известную. Разве я ошиблась, избрав вас единственным судьей моей жизни? Будьте же не только судьей, но и моим защитником. Я рассчитывая на врожденное ваше благородство. Вы великодушны, вы простите мне последствия моих невольных заблуждений. Признаюсь вам, я люблю господина Ферро. Я считала себя вправе полюбить его. Говорю это без краски стыда. Если мое признание обидно для вас, то все же оно для нас не позорно. Я не могу скрывать от вас правды. Когда волею случая я осталась вдовой, я ведь еще не была матерью…

Движением руки полковник попросил ее замолчать, и около половины лье они проехали, не обменявшись ни словом. Перед взором Шабера встал образ двух детей.

– Розина!

– Я слушаю вас, сударь.

– Мертвецам не следовало бы выходить из могилы, верно?

– О нет, сударь, нет! Не считайте меня неблагодарной. Но поймите, вы оставили супругу, а теперь перед вами любящая женщина, мать. Если полюбить вас вновь не в моей власти, я все же не забываю, чем я вам обязана, я могу предложить вам дочернюю привязанность…

– Розина, - прервал ее мягко полковник, - я не сержусь на тебя. Забудем все, - добавил он с кроткой улыбкой, прелесть которой неизменно отражает красоту души.
– Я не настолько огрубел, чтобы требовать видимости любви от женщины, которая не любит меня более.

Графиня бросила на него взгляд, исполненный такой горячей признательности, что несчастный Шабер готов был вернуться в братскую могилу под Эйлау. Иные люди обладают душой достаточно сильной, чтобы доказать любой ценой свою преданность, а наградой им служит сознание, что они сделали добро обожаемому существу.

– Друг мой, мы вернемся к этому разговору позже, когда успокоимся, - сказала графиня.

Беседа их приняла иное направление, ибо невозможно долго говорить на подобные темы. Хотя супруги то и дело возвращались к своему необычному положению то намеками, то прямо, все же они совершили очаровательное путешествие, как бы вернувшее их к прежней совместной жизни и ко временам Империи. Графиня придала этим воспоминаниям нежное очарование и внесла в беседу меланхолический оттенок, подчеркивая этим ее значительность. Она сумела оживить любовь, не пробуждая желаний, и как бы невзначай открыла своему первому супругу, как обогатилась она духовно, стараясь исподволь приучить его к мысли, что отныне ему придется ограничить свое счастье теми радостями, какие вкушает отец возле любимой дочери.