Человеческая комедия
Шрифт:
– Так вот, этот престарелый обитатель Бисетра - ее законнейший супруг, граф Шабер, бывший полковник; это она, конечно, запрятала его сюда. И если ему приходится жить не в собственном особняке, а в богадельне, то произошло это только потому, что он имел неосторожность напомнить очаровательной графине, что он сторговал ее на улице, как нанимают фиакр. Никогда не забуду, как она тогда на него взглянула. Настоящая тигрица!
Это вступление возбудило интерес Годешаля, и Дервиль рассказал ему всю вышеизложенную историю. Два дня спустя, в понедельник утром, друзья на обратном пути опять проезжали мимо Бисетра, и Дервиль предложил Годешалю навестить полковника Шабера.
На полдороге друзья увидели сидевшего на стволе срубленной ивы старика, который палкой чертил на песке узоры.
– Добрый день, полковник Шабер, - обратился к нему Дервиль.
– Не Шабер! Не Шабер! Меня зовут Гиацинт. Я теперь не человек, а номер сто шестьдесят четыре, седьмая палата, - тревожно прибавил он, глядя на Дервиля пугливо, как глядят только дети и старики.
– Вы пришли посмотреть на приговоренного к смерти?
– произнес он, помолчав немного.
– Он не женат! Он счастлив!
– Бедняга, - сказал Годешаль.
– Может быть, вам нужны деньги? Вы табаку купите.
С простодушной жадностью парижского уличного мальчишки полковник протянул руку по очереди обоим друзьям, которые дали ему двадцать франков; он поблагодарил бессмысленным взглядом и прибавил:
– Молодцы, ребята!
Затем он взял на-караул, прицелился в них палкой и, смеясь, закричал:
– Огонь из двух орудий! Да здравствует Наполеон!
И он описал палкой в воздухе какую-то замысловатую завитушку.
– Он впадает в детство. Очевидно, таково следствие его ужасного ранения, - сказал Дервиль.
– Это он-то впадает в детство?
– подхватил другой обитатель Бисетра, оказавшийся свидетелем этой сцены.
– В иные дни к нему лучше и не подступайся. Этот старый хитрюга прямо философ! А уж выдумщик! Но ничего не поделаешь, нынче понедельник - вот и хватил малость. Он здесь, сударь, с 1820 года. Помню, как раз в тот год проезжал здесь прусский офицер. Коляска его подымалась по косогору к Вильжюифу, а он решил пройтись пешком. Мы вдвоем с Гиацинтом сидели у края дороги. Офицер болтал со своим спутником, таким же грубияном, как он, - тоже, должно быть, иностранец какой-нибудь; увидели они старика и решили подшутить, - пруссак говорит: “Этот старый стрелок наверняка дрался еще при Росбахе”[380]. А наш отвечает: “Для этого я был слишком молод, но зато я был уже достаточно взрослым, чтобы сражаться при Иене”[380]. Тут уж пруссак улизнул, не до вопросов ему было.
– Что за судьба!
– воскликнул Дервиль.
– Провести детство в приюте для подкидышей, умереть в богадельне для престарелых, а в промежутке меж этими пределами помогать Наполеону покорить Европу и Египет. Знаете, любезный друг, - продолжал Дервиль после небольшой паузы, - представители трех профессий в нашем обществе - священник, врач и юрист - не могут уважать людей. Недаром они ходят в черном, - это траур по всем добродетелям и по всем иллюзиям. И самый несчастный из них троих - это поверенный. Когда человек обращается к священнику, им движет раскаяние, угрызения совести, вера, - и это облагораживает, возвеличивает его и утешает духовного наставника, обязанности коего даже не лишены известной отрады: он отпускает грехи, он направляет, умиротворяет. Но мы… Мы, поверенные, видим все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые; наши конторы - сточные канавы, очистить которые не под силу человеку. Чего я только не нагляделся, выполняя свои обязанности! Я видел, как в каморке умирал нищий отец, брошенный своими двумя дочерьми, которым он отдал восемьдесят тысяч ливров годовой ренты, видел, как сжигали завещания, видел, как матери разоряли своих детей, как мужья обворовывали своих жен, как жены медленно убивали своих мужей, пользуясь как смертоносным ядом их любовью, превращая их в безумцев или слабоумных, чтобы самим спокойно жить со своими возлюбленными. Видел женщин, прививавших своим законным детям такие наклонности, которые неминуемо приводят к гибели, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника. Не решусь вам рассказать все то, что я видел, ибо я был свидетелем преступлений, против которых правосудие бессильно. И право, все ужасы, которыми нас пугают в книгах романисты, бледнеют перед
– Я уже достаточно нагляделся на все это, работая с Дерошем, - ответил Годешаль.
Париж, февраль—март 1832 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ОТЕЦ ГОРИО
Первоначально роман “Отец Горио” был опубликован Бальзаком в журнале “Парижское обозрение” в декабре 1834 г.
– феврале 1835 г.; в 1835 г. он вышел отдельным изданием; в 1843 г. был включен в первый том “Сцен парижской жизни”. Однако оставшиеся после Бальзака заметки свидетельствуют, что для следующих изданий он решил перенести этот роман в “Сцены частной жизни”.
Роман “Отец Горио” является важной частью задуманной писателем художественной истории буржуазного общества прошлого века. Среди творческих записей Бальзака, носящих название “Мысли, сюжеты, фрагменты”, имеется краткий набросок: “Старичок - семейный пансион - 600 франков ренты - лишает себя всего ради дочерей, причем у обеих имеется по 50 000 франков дохода; умирает, как собака”. В этом наброске можно без труда узнать историю беспредельной отцовской любви Горио, поруганной дочерьми. Уже в первоначальном замысле Бальзак резко обнажает типично буржуазный характер трагедии папаши Горио, подчеркивает обусловленность “частной жизни” его героев безграничной властью денег.
Одним из признаков тесной связи этого произведения с общим замыслом “Человеческой комедии” служит то обстоятельство, что около тридцати действующих лиц романа выступают и в других романах или повестях эпопеи Бальзака; среди них - Эжен Растиньяк, Жан Коллен (Вотрен), виконтесса де Босеан, Дельфина Нусинген, Бьяншон и другие.
В большинстве случаев обращение к персонажам “Отца Горио” в книгах Бальзака - это по существу и обращение к темам, намеченным в общих чертах или частично раскрытым в “Отце Горио”, либо тесно примыкающим к его основной проблематике. “Отец Горио” - произведение, так сказать “Узловое”, от которого протягиваются тематические нити ко многим романам и повестям Бальзака.
Два важнейших образа в романе Бальзака - Горио и Растиньяк - оказываются соединенными не только в силу того обстоятельства, что молодой человек делается возлюбленным Дельфины, дочери старика, и не тем, что Растиньяк, живя бок о бок с Горио, на протяжении всего романа выступает как отзывчивый свидетель его трагедии. История первых светских успехов юноши и история гибели старика порождены законами одной и той же социальной морали, которую Бальзак увидел во французском обществе времен Реставрации. Бальзак определил эту мораль устами виконтессы де Босеан, наставляющей Растиньяка: “Чем хладнокровнее вы будете рассчитывать, тем дальше вы пойдете. Наносите удары беспощадно, и перед вами будут трепетать… Перестав быть палачом, вы превратитесь в жертву…” Растиньяк усвоил эту мораль - и пошел по пути “преуспеяния”. Папаша Горио на себе испытывает беспощадное действие циничной морали “чистогана”…
Особое место в романе занимает образ каторжника Вотрена. В его уста вкладывает Бальзак убийственно меткую характеристику буржуазных нравов; так, Вотрен говорит, например, “об охоте за миллионами”, в которой Растиньяк, постепенно прощаясь с мечтами о честном труде, уже собирается принять участие: “Охота имеет свои отрасли. Один охотится за приданым, другой - за ликвидацией чужого предприятия; первый улавливает души, второй торгует своими доверителями, связав их по рукам и ногам. Кто возвращается с набитым ягдташем, тому привет, почет, тот принят в лучшем обществе… Бросьте считаться с вашими убеждениями… Продавайте их, если на это будет спрос”. Смысл поучений Вотрена и наставлений виконтессы де Босеан один и тот же, хотя беглый каторжник прячется за кулисами “человеческой комедии”, а виконтесса выступает в ней при ярком свете рампы. Сам Растиньяк отмечает внутреннее родство их взглядов на людские отношения в буржуазном обществе: “Что за железная логика у этого человека! Он грубо, напрямик сказал мне то же самое, что говорила в приличной форме госпожа де Босеан”.