Человеческий крокет
Шрифт:
— Но кто сказал, что я приличная? — говорила она зеркалу.
Элайза теперь была не просто одной из девчонок Дикки — она была особенная.
— Ты у меня особенная, голуба, — смеялся он и сдавал ее только лучшим своим клиентам («высший сорт»).
Элайза училась вести беседу как полагается — училась по фильмам и у аристократии, что забредала в Hirondelle, ища грязи и экзотики, в объятиях полупреступных элементов мечтая, чтоб папаши увидали, как нехорошо себя ведут их отпрыски.
— Я из тебя сделал леди, — сказал ей Дикки Лэндерс, а Элайза рассмеялась:
— Голубчик,
— Как скажешь, — сказал Дикки, гладя ее по спине.
— Я как эта война, дьявол ее дери, — вздохнула Элайза. — Полнейшая липа.
Славный особнячок в Найтсбридже («высший сорт»), владелец до конца боевых действий в Америке.
— Арендовал, все по закону, — сказал Дикки. — Господи, обожаю эту войну.
Денег у него было как грязи. Элайза приходила в особнячок раза два-три в неделю. Всегда важные птицы — английский генерал, американский гость инкогнито, офицер «Сражающейся Франции», польский полковник. Дикки работал на правительство — полагал, что это анекдот десятилетия.
— Я считаю, ты тоже работаешь на победу, — говорил он ей.
Элайзе эта жизнь уже опостылела — отказываться от денег неохота, но не станет же она до конца дней своих ради денег ноги раздвигать. Правда ведь?
Временами — изредка — лица возвращались. Малорослый политик, у которого не получалось, жирный бельгиец, адмирал, которого хлебом не корми — дай нарядиться в ее тряпки. Был один английский полковник сэр Эдвард де Бревилль, сливки сливок общества, большая шишка в кабинете военного времени («Высший сорт, — сказал Дикки, — чего ни захочет, все предоставь»), вечно таскал ей чулки и виски, называл своей великолепной курвой. Говорил, что она кого-то ему напоминает.
— Все так говорят, голубчик, — смеялась Элайза.
Он целовал ее в ухо и отвечал:
— Если б моя жена умерла, чего она, увы, не сделала, я бы на тебе женился. — Детей у сэра Эдварда не было, только «мелкий выблядок от няньки», которого он содержал. — Вот ты бы мне подарила сына и наследника, — говорил он.
Порой Элайза грезила о том, как крадет у Дикки пистолет, едет к де Бревиллям в Саффолк и стреляет леди Сесили в голову. А потом сэр Эдвард — такой красивый и такой невероятно богатый — на ней женится. Впрочем, джентльмены редко женятся на своих шлюхах, а Дикки ни за какие блага не отпустит курицу, что несет ему золотые яйца, он скорее ее убьет. Нет в жизни справедливости, ну честное же слово.
В убежище было холодно, промозгло и пахло сырой землей. Темно хоть глаз выколи. Поначалу Элайза решила, что она тут одна, потом что-то зашуршало — то ли крыса, то ли человек. Элайза щелчком раскрыла зажигалку, золотую, с монограммой, Дикки подарил, и желтый огонек осветил человека в гимнастерке — тот съежился в углу, натянув фуражку на лоб.
— Добрый вечер, — сказала Элайза, и он что-то в ответ бормотнул; вдалеке грохнула бомба. —
— Спасибо, — хрипло ответил он.
— Чего застенчивый такой? — спросила она, когда он бочком подошел за сигаретой.
Наверняка правительство выпускало указы насчет флирта в бомбоубежищах, но Элайзе нравилось.
— О чудовище Франкенштейна слыхала? — спросил он, забирая сигарету.
— Слыхала, а что, оно тоже тут? — рассмеялась она.
— Да, — сказал человек и сдвинул фуражку на макушку.
Шарахнулся, когда Элайза поднесла зажигалку ближе. Половина лица воспалена и распухла, кожа тугая, лоснится. Скукоженный глаз оттянут вниз шрамом.
— Сбили, горел, — сказал он, будто извинялся.
В неверном свете она разглядела рыжие волосы, бледно-золотистые ресницы и красноватые веснушки, разметившие здоровую кожу. Мальчишка мальчишкой. Бомбы загрохотали ближе, и ей показалось, что он вот-вот расплачется. Очень мягко, словно дикого зверя успокаивая, Элайза погладила его рубцы. Затушила огонек и сказала:
— Ну, голубчик, ночью все кошки серы.
Потом, когда он притиснул ее к кирпичной стене бомбоубежища и уже простонал свое «спасибо, спасибо», которого не слышно было за грохотом доков под Блицем, он все время извинялся, потому что она плакала, он «чувствовал себя подонком» и просил прощения, он ведь «никогда такого ни с кем не делал». Элайза проглотила слезы и ответила:
— Ничего страшного, я тоже.
Потому что и в самом деле это было как в первый раз — нежность, и ласка, и, ну… удовольствие, о котором ей прежде и в голову не приходило задумываться.
— Высший сорт, голубчик, — ласково прошептала она ему в волосы, когда он кончил.
— Ты где была? — спросил Дикки, едва она вошла. — Я думал, ты под бомбежку угодила.
— Не говори глупостей, голубчик, я работала на победу.
Мертвецки спящая рука Дикки прижимала Элайзу к постели. Элайза ее передвинула, наклонившись за сигаретами. Устроилась повыше, оперлась на подушки. Комнату заливал лунный свет, вздувался тюль, по стенам ползали тускло-серебристые узоры. Элайза поискала спички. Зажигалку она потеряла в бомбоубежище. Пора сваливать из этого бардака, стать нормальным человеком. Она хотела мужчину, который полюбит ее и будет защищать, хотела детей, которых она станет лелеять. Обыкновенная жизнь. Она глубоко затянулась и вспомнила уродливого мальчика со шрамами. По-прежнему чувствовала его прохладные руки, чуяла отсыревшие кирпичи, согревалась текучим теплом, что излилось в нее.
Когда завыла сирена, Элайза не спала. Она уже оделась. Костюм, пальто, шляпка, лучшая пара туфель. Больше она ничего с собой не возьмет. Тут требуется широкий жест — все бросить и уйти. Лучше уйти в дорогих шмотках.
Она подскочила от воя, потом решила — пускай, упадет бомба — и ладно. Дикки заворочался, сказал:
— Дьявол тебя дери, — но было поздно.
Особняк встряхнуло раз, потом опять, сильнее. Гром такой, что ушам не верится, прямо слышно, как распадается дом, нечем дышать, как ни пытаешься вобрать воздух в легкие, вдыхаешь одну пыль. Ударная волна вибрировала в груди, Элайза понимала, что сейчас умрет…