Человеческий крокет
Шрифт:
— Пудреница?
Я благоговейно ее ощупываю, нажимаю, раскрывается сине-золотая устричная раковина памяти, а в ней жемчужно-розовая пудра. Когда она намокает от моих слез, Чарльз пудреницу отнимает. Пожалуй, из столь скудных осколков нам маму не собрать.
Я как Алиса — она тоже проснулась и поняла, что Зазеркалье ей приснилось. Не верится, что все это, такое настоящее, вовсе не случалось. Тогда казалось реальным, кажется реальным сейчас. Порою внешность очень обманчива.
< image l:href="#"/>В
Дебби стоит у плиты, кипятит молоко для вечернего какао. Недавно вернулась с репетиции. (Интересно, предстоит ли ей снова кошмарная экскурсия в Арденский лес?) В текущей версии истории Дебби не выказывает особых признаков помешательства, а ее скепсис касательно близкой родни ограничивается гримасами в спину Винни и бубнежом: «Кем она себя возомнила?»
Дебби чуточку хмурится. Она меня спасла, и теперь я отношусь к ней как-то иначе, будто, подарив мне вторую жизнь, она добилась права играть материнскую роль. Она уже серьезно супится.
— Что такое, Дебби?
Она оборачивается ко мне, и молоко выкипает. Снимаю кастрюльку с плиты, выключаю газ. Дебби хватается за живот и ахает.
— Что такое? — не отстаю я. — Больно?
Она кивает и кривится. Заманиваю ее в гостиную, где она тяжело плюхается на диван.
— Господи, какой ужас! — говорит она.
— Сейчас все хорошо? Позвать Гордона?
— Ой, нет, не дури. Все нормально, я просто… — Она взвизгивает и опять хватается за живот.
— Я вызову врача, — торопливо говорю я.
Глаза у нее распахиваются, становятся почти большими, она глубоко вдыхает и давится одним словом:
— Нет!
— Нет?
— Нет, — ворчит она, — поздно.
— Что поздно?
Но она уже на коленях на ковре, непонятно машет мне руками, и я во всю глотку призываю Винни.
— С Дебби что-то не так, — сообщаю я. — Вызови врача!
Дебби снова кричит — не пронзительный визг, но жалоба из глубин примитивного нутра, о котором она и сама до сей минуты не подозревала.
И она права, поздно — уже появилась головка.
— Дьявол тебя дери, — лаконично выражается Винни. — А это еще откуда?
Винни — скорее повитуха из преисподней, чем колдунья Мэб, [102] — садится на пол, а я бегу ставить чайник, ибо все мы знаем, что чайник ставить полагается.
Дебби урчит, пыхтит, сопит и, пытаясь разродиться этим
Винни вступает в бой, пытается уложить Дебби на спину, та вопит:
102
Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт I, сц. 4. Пер. О. Сороки.
— Еще не хватало! — между двумя особо сильными схватками, а потом ребенок вдруг выстреливает наружу и пойман, к бесконечному ее изумлению, Винни.
Винни орет первая, прежде ребенка, а Дебби невозмутимо просит портновские ножницы и одним уверенным щщщщелч-ком лезвий освобождает от себя дитя.
— А чайник вскипел? — нетерпеливо спрашивает она. — Чая хочу, умираю.
— Твоя сестра, — констатирует Винни, весьма помятая после такой эмоциональной травмы, и вручает мне человеческий осколочек, завернутый в полотенце.
— Твоя сестра, — сообщаю я Чарльзу, который как раз вернулся с работы; он машинально берет у меня ребенка, а потом чуть не роняет.
— Сестра? — совершенно теряется он.
Дебби хихикает, Винни закуривает, просвещать Чарльза вынуждена я. Возвращается с работы Гордон, и Чарльз передает ему сверток со словами: — Твоя дочь.
У Гордона отпадает челюсть.
— Мое чего?
И я вскакиваю и разъясняю, что это не я усохла и вернулась назад во времени, а совершенно новый Ферфакс-сюрприз.
— Вот так вот запросто? — в изумлении шепчет он.
Ребенок уже прорастил себе хохолок мягких червонно-золотых волос — на «родничке», поясняю я Чарльзу со знанием дела.
— Ты подумай, — говорит Дебби, — волосы как у Чарльза. Кто-то у вас в семействе был рыжий. Интересно, кто?
— Это, наверное, рецессивный ген, — тихо произносит Гордон, от этой мысли как будто погрустнев.
Не считая рыжих волос, между новым младенцем и его крылечным прототипом сходства мало. Мы нарекаем младенца Рене.
Приближается канун Иванова дня — у меня в этом году уже второй. Чудесный жаркий день, беру книжку и ухожу в поле к леди Дуб, сижу в пятнистой зеленой тени, а Пес гоняет марафоны, иногда тормозя, чтобы исследовать дымящие кучи свежего навоза, оставленные Хилари. (Ну ладно, ее лошадью.)
В зеленой тени меня вскоре одолевает приятная летняя дрема. Просыпаюсь неспешно, разглядываю узоры зеленой листвы над головой, редкие вспышки солнца, слушаю гудение пчел и комаров. Это миг вне времени, любой миг последних пяти столетий — мне никак не узнать, где я, пока не сяду и не увижу антенны, трубы, крыши, деревья, не услышу жужжания газонокосилок и рева моторов, не замечу простынь, хлопающих на бельевых веревках. Хорошо снова стать собой, избавиться от помешательства воображения.