Человеческий панк
Шрифт:
Шляемся сегодня дольше, чем всегда, может, потому, что без Смайлза. Представляю, как рады сейчас Тони и Сталин, больше чем мы, конечно. Интересно, а Майор уже знает? Зашёл бы сказать — да поздно, мамаша выпрет меня. Может, завтра скажу. Вспоминаю про ту ослиную порнушку, и Дэйв начинает пересказывать Крису, что его мать сказала по поводу журнала — а я считаю, сколько секунд потребуется этому тощему мудаку, чтобы заржать.
Через две недели Смайлза выписывают, и мы устраиваем для него настоящий праздник. Сталин едет за ним в больницу, все мы встречаем его дома у накрытого стола и орём «Сюрпри-и-з!». Сталин заставил нас надеть бумажные колпаки, оставшиеся с прошлого Рождества, и Смайлз от хохота чуть не отправился обратно в больницу. Нельзя сказать, что вечер был по-настоящему крутым, всё-таки его устраивал Сталин, накупил Смайлзу его любимой еды, от тартинок с джемом до яиц по-шотландски и пирога с почками плюс гора сандвичей с паштетом. Плюс целые вазы криспов и орехов, да его тётка чего-то там напекла тоже. Будь нам по шесть или семь лет, когда шоколад любишь больше, чем девчонок — то, что надо. Ящик пива, пара-другая покладистых девчонок, поспорить о том, какую музыку ставить, уступить девчонкам, желающим потанцевать — чтобы не сбежали — вот настоящая классная тусовка. Ну, хозяину квартиры ещё проследить, чтобы не разнесли всё в хлам. Правда, такие тусовки заканчиваются обычно довольно тухло — все пьяные, всем скучно, девчонок растаскивают по углам самые предприимчивые, кто не тратит время на трёп. Глянешь — уроды самые натуральные, но девчонок уговаривают на раз-два. Потом приходят, улыбка от уха до уха, и уходят, прихватив заныканное пиво. Остальные — кто блюёт, кто так валяется, кто-нибудь обязательно разобьёт окно.
Сегодня не будет тёмного пива из супермаркета, не будет ни синглов Ramones ни альбомов Clash, ни Боуи, ни Mott the Hoople, ни даже компиляции Woolworth, но это неважно, совсем неважно. Это лучшая вечеринка в нашей жизни, и нам опять по шесть лет, мы набиваем животы, сидя в идиотских бумажных шляпах, и газировка с криспами — предел мечтаний. Смайлз не дошёл до света в конце туннеля, и Сталин снова любит весь мир, как тогда, когда мать Смайлза была ещё жива, мы, совсем мелкие, играли с ней в «передай дальше», Сталин заводил музыку, и все были счастливы.
Сейчас Сталин носится по комнате, наполняет чашки, болтает с нами, как лучший друг, а ведь годами он только ворчал и хмурился, и ещё требовал, чтобы мы звали его Артуром. Ему понадобилось пережить весь этот ужас, чтобы понять, что ему важнее живой Смайлз, а не умершая жена. Я почти жду, что сейчас мы сядем в круг и сыграем в детскую игру, какое-нибудь колечко, колечко, выйди на крылечко, а Тони стоит у стола со стопкой бумажных тарелок, и отец подходит и кладёт ему руку на плечо, показывает, что помнит о нём. Тони краснеет от смущения, но я вижу, как он счастлив. Сталин победил свою собственную кому — отказ от чувств. Он оставлял себе только долг — приносить домой деньги, и запрещал себе испытывать любовь. Он подталкивает вперёд тётку Смайлза, милую и очень похожую на сестру, и глаза его просто светятся от счастья.
Сталин взял выходной, сегодня только суббота, и впереди куча времени. Такой же труженик, как мой отец, как все отцы семейств, хорошо усвоившие истину, что как потопаешь, так и полопаешь. Но теперь начинается новая жизнь — в гостях у них сегодня все, кого Сталин смог вспомнить — родственники, соседи, друзья, просто прохожие и даже бродячие собаки. Люди останавливаются пожелать им всего хорошего, люди, которых он не знает, потому что не хотел их замечать. Я его не виню, скорее, жалею, после того, что он мне рассказывал. А Смайлза таким счастливым я вообще никогда не видел. На родных трудно сердиться долго. Потом мы рассказываем Смайлзу про прошлую пятницу, про хорошую музыку, обещаем повторить, уже вместе с ним, как только он будет в норме.
— Скоро едем в Лондон, — говорит Крис, — Но на этот раз я не буду тратить время на зарубежную фигню, лучше послушаю ту группу. В прошлый раз зря пропустил.
Я напрочь забыл название группы, которую мы тогда слушали. Переглядываемся с Дэйвом. Говно запоминается лучше.
— Мы уезжаем в следующие выходные, отец взял напрокат трейлер. Поедем все вместе, с Тони, туда, куда ездили давно, когда я был ещё пацаном. Может, в Лондон съездим, когда я вернусь? — спрашивает Смайлз.
Он быстро устаёт и уходит спать. Мы ещё немного тусуемся, Крис в третий раз накладывает себе еды, а Сталин открывает шампанское. Пробка стреляет в потолок, шампанское заливает всё вокруг — наверное, он долго его тряс — а он весело смеётся. Шампанское стоит денег, и ковёр весь мокрый — ему хоть бы хны, смеётся, и всё. Ковёр самый обычный, и когда его мальчишки проливали что-нибудь, это был просто повод устроить разборки. А сейчас Тони открывает другую бутылку, и мы пьём из пластиковых стаканчиков. На мой вкус — полное дерьмо, и я выливаю свою порцию Дэйву. Иду в туалет и вижу, что на лестнице, ведущей на чердак, сидит Смайлз.
— Мне сказали, что Элвис умер.
Умер он на прошлой неделе. Моя мать плакала и ставила его пластинки целый день. Я знаю, что он был алкашом, газеты издевались над его расплывшейся фигурой, панки ненавидели его за богатство, но мне он нравился. Он был настоящим королём, и не обязательно быть гопником, чтобы слушать его музыку. Обычный парень, водитель грузовика, который записал пластинку для своей мамы и разбогател, а ещё любил есть сандвичи с арахисовым маслом. Поэтому над ним и смеялись.
— Зря, конечно. Классный был мужик.
Кто ж его не знает, героя многочисленных фильмов и передач, фильмы — параша, но он всегда был на высоте. Каждый музыкальный автомат набит его песнями. Я вспоминаю, как моя мать заводит «Always On My Mind» и начинает рассказывать о его брате-близнеце, родившемся мёртвым, о том, как Элвис всю жизнь помнил о нём, о том, что бывают такие вещи, которые остаются с тобой на всю жизнь. Он был и останется личностью, что бы ни говорили.
— Знаешь, я ведь ничего не помню про канал, — говорит Смайлз, — сначала оторвали значок, потом дали по носу и сбили на землю, а потом я проснулся в госпитале. Больше ничего.
Вынимаю значок из кармана и отдаю ему.
— Нет, теперь он твой. Отец говорит, ты спас мне жизнь. Булавка согнута, но я всё-таки прикрепляю значок к рубашке.
— Отец стал таким, как раньше, — задумчиво роняет Смайлз. Я рассказываю ему, о чём мы говорили со Сталиным, про работу до упада, чтобы не думать ни о чём.
— Тут в ванне я и нашёл мать. Наверное, чем ты старше, тем труднее умирать. Представляешь, какой несчастной она была.
Ванная комната в двух шагах от нас, дверь открыта.
— А там все её вещи.
Я гляжу на дверь чердака.
— Когда-нибудь я их разберу.
По лестнице поднимается Сталин, и я иду вниз, к гостям, благодарю Тони и Сталина, дожидаюсь, когда гости начинают расходиться и ухожу вместе со всеми. Иду на угол, где договорился встретиться с Дебби. Долго её жду, собираюсь домой — она, может, и вовсе забыла.
— Извини, опоздала, — она классно выглядит в рок-н-ролльном платье, надетом специально на вечер памяти Элвиса.