Человеческий панк
Шрифт:
Я вхожу внутрь, Клем стоит за прилавком, смотрит новости, ещё один лощёный мужик в костюме гонит про транспорт, наркотики, преступления, хуй знает про что. Да кто его слушает, он просто звук, статика, фузящий фидбэк, захваченный и выблеванный через усилители.
— Ты как, Джо? — спрашивает Клем. — Как ты здесь оказался?
Он выключает телек и наклоняется через прилавок. Я смотрю на фотографию и спрашиваю, помнит ли он, как мы пошли и ночевали тогда у Дэйва в фургоне.
— Да, я помню. Смешно вышло, правда? А чего это ты вспомнил?
Клем часто фотографировал. Может, у него что-то осталось.
— Вроде есть. Там наверху в буфете стоит коробка. Надо порыться. А на фига тебе?
Вообще-то ни на фига, просто лезет в голову всякое, надо разобраться, и хорошо, если есть, может, я пороюсь в коробке и отберу себе парочку.
— Прямо сейчас?
Он лёгок на подъём, старый дружбан Клем. Настоящий джентльмен. Я был там, когда он разбирался с копперами, когда он говорит с властями, всегда есть напряженка, как будто они ждут, что в любой момент он пойдёт махать кулаками. Стыдно. Он истинный бриллиант. С ними он всегда честен. Он может зажигать, но он джентльмен, не любит доставать людей. Он всё для тебя сделает, и обычно даже не спрашивает, зачем. Так что я поднимаюсь к нему в квартиру, он достаёт коробку с фотками и делает мне чашку чая.
— Ты в порядке?
У меня всё отлично. Клем кивает. Идёт вниз, работать дальше. Оставляет меня разбираться. В этой коробке вся жизнь Клема, его семья и друзья, вот он в младенчестве с мамой, отцом, дедом, прадедом, дядьями и тётями. У него их полно, старые цыгане в резиновых сапогах, а вот Клем подрос, пацан, Клем на празднике с друзьями, в Борнмуте. Вот мы стоим рядом с фургоном Дэйва, улыбаемся, шутим, ржём, как кони, и теперь, годы спустя, это больше похоже на жестяной домик, чем на фургон. Клем стоит сбоку, с тоненькими усиками. А вон Дэйв, нарядился в рубашку, не могу разобрать лейбл, так и лучится, как будто это самый счастливый день в его жизни, рядом Смайлз, нормальная фотка, его ясно видно, но ничего о нём не говорит, а в конце стоит придурок, грязный ублюдок, в моей руке банка. Вот ещё одна фотография, в принципе похожа на ту. Интересно, кто снимал. Беру первую, показываю Клемму.
— Ебать, — говорит он. — Вот это бригада у шлёп ков. Ужас. Хотя Дэйв вроде ничего смотрится. А я? Да и ты, мудила. Ебать мой мозг. Говори теперь про психов-наркоманов. Посмотри в свои глаза.
Мои глаза горят огнём. Наверно, освещение.
— Не потеряй её, — говорит Клем, когда я ухожу в фотоателье.
Переплачиваю за скорость, сижу снаружи на лавочке, с тремя подонками, жующими жвачку. Им нечего делать, и они сидят и смотрят, как мир течёт мимо, и я сейчас с ними, смотрю, как ходит девушка в ателье, она управляет большой белой машиной. Говорю с мужиком рядом со мной, оказывается, он служил в Малайзии, в джунглях, боролся с тропической жарой, а теперь вот сидит на лавке среди новостроек, где бетон победил лес. Кока-кола рулит миром. Кока-кола, Кентукки Фрайд Чикен, Макдональдс, Леви Страусе, Скай ТВ, Дисней. Соседняя помойка переполнена одноразовыми стаканчиками и тарелками, шоколадный коктейль капает из соломинки «Пицца Хат», крошечная лужа коричневой грязи на тротуаре, обёртки и остатки картошки, ещё одна струйка колы, Макдональдс, KFC.
— Клёвая задница — вон, — говорит мужик.
Слежу за его взглядом, ну да. Клёвая. Молодость побеждает.
— Я ебал бы такую день напролёт. Если бы был молодым, как ты.
Когда фотография готова, я возвращаю оригинал Клемму, беру конверт, пишу адрес Люка. Клем странно смотрит на меня, пытается понять, что происходит. Я говорю, мол, не волнуйся, сюрприз кое для кого. Говорю, он хороший парень. Один из лучших.
— Что с тобой такое? Что-то случилось. Ты нажрался? Иду на почту, стою в очереди, покупаю марку и бросаю конверт в ящик. Люк обрадуется фотографии. Эта мысль всё время сидела у меня в голове. Не знаю, почему я не подумал раньше. Иду домой, по дороге покупаю картошку и пару маринованных луковиц. Прихожу, запираю дверь, разогреваю банку бобов и вываливаю на тарелку с картошкой и луком, иду в гостиную и ставлю еду на ковёр. Когда на М4 — час пик, окна дрожат, прорывается непрерывный гул движения, пересекает ограду автострады, железные пятна на эстакаде, вонь бензина висит в воздухе. Я вспоминаю прошлое, достаю сингл Sex Pistols, «God Save The Queen», из ламинированного конверта, кладу семидюймовую пластинку на вертушку и опускаю иглу Рега, выставляю громкость, и слова льются из колонок BW. Как я люблю свою систему. Если бы она была женщиной, я бы завтра же на ней женился. Мечта сбывается. Я ем, размышляю, где сейчас Люк, расслабляюсь под напором звука, как хорошо, что дверь закрыта, и я внутри. Песня кончается, сегодня никто не обращает внимания на текст. Пресса, которая раскрутила эту песню, танцевала вокруг «God Save The Queen», — та же пресса, которая сегодня регулярно смешивает с грязью королевскую семью. Пресса, которая привела к власти Тори, поддерживает Неолейбористов. Всё изменилось, и ничего не поменялось. На самом деле. И Люк уезжает всё дальше, в Паддингтон, через Викторию, скоростной поезд на Брайтон, к жизни у моря. Письмо рассортируют, поставят штемпель, и оно поедет следом за ним. Он порадуется. Я точно знаю.
Включаю телек, убираю громкость, не буду ставить другую пластинку, больше нечего сказать, ем бобы и картошку, вгрызаюсь в лук, вилка летает туда-сюда, запиваю еду лагером из холодильника, на экране буйствуют те же лица, они охотятся на меня, самозваные охранники морали следят за мной из засады, чипованые мужчины и женщины, с кучей мнений и нулём знаний, столько версий одной-единственной песни, и мы неправильно воспринимаем время, оно свито в кольцо, всё всегда остаётся рядом, попадает и исчезает из фокуса, основы никогда не меняются, у мужика на экране большая опухшая голова, я смотрю, и она становится золотой, игла щёлкает в конце пластинки, в новостях показывают взрывы и людей в серых костюмах, картинка дрожит, как лицо мужика в телевизоре; он ведёт свою линию, интервьюирует гостей, лоббистов и профессиональных пиарщиков, те извергают ту же старую ложь, знакомый ритм их голосов у меня в голове; я знаю всё это наизусть, переключаюсь на городскую разруху и бессмысленное насилие, классический вой про ОДИНОКИХ РОДИТЕЛЕЙ, ОДИНОКИЕ РОДИТЕЛИ на заднем плане, так называемая безнравственность одиноких матерей, которые изо всех сил стараются вырастить детей, и эти ублюдки формируют мнение остальных людей; из-за них матери делают аборты, хотя хотели бы сохранить ребёнка, отдают детей в приюты, они снижают льготы, та же ментальность закона и порядка, мясорубка, которая всё время мелет, те же лощёные лицемеры; они никогда не устают, везде выживают, год туда, год сюда, вот они в другой группе, те же лица, другая одежда, розочки; и мы всё понимаем, читаем заголовки, слушаем речи, и не переживаем, что накатывает волна преступности, хулиганы без башни, белые пацаны разносят пабы, чёрные пацаны грабят магазины — воры и благодетели — бандиты, сутенёры, торговцы наркотиками — подавляющее большинство законопослушных граждан — рука закона — общественный порядок — лучшие полицейские силы в мире — лучшая судебная система, медицина, образование, армия, демократия — всё самое лучшее — лучшие записи, пабы, карри, девушки, футбольные фанаты, наркотики — особенно наркотики — эпидемические масштабы — призывы вешать, пороть, сажать — смертная казнь насильникам детей — террористам — малолетним преступникам, которым захотелось порезвиться — жить стало слишком просто — и слишком сложно работать нашим вождям — не как в старые добрые времена — старые добрые времена — «Голубой Питер» [48] и Гари Глиттер — зелёные и анархисты угрожают самым основам общества — рейверы, экстази, повторяющиеся ритмы — звуковые системы — все принимают наркотики, прикалываются — демонстрации и неонацисты — слишком много секса, слишком много безработных, слишком много свободы — слишком молодые, слишком старые — незамужние матери, нежеланные дети — социализм попытался и проиграл — сегодняшняя молодёжь — никогда не было так хорошо — никогда не было так тяжело — продолжается — раз за разом.
48
Английская детская передача.
Говорят, дом — это где твоё сердце, наверно, это правда. Надеюсь, Люк осядет, найдёт место, которое сможет назвать домом. Может, он будет разливать лагер в Гонконге или продавать пиццу в Нью-Йорке. Звучит романтично, но это способ провести остаток жизни в одиночестве. Он хороший парень, он такого не заслуживает. Нельзя отрываться от корней — от места, где ты вырос, или от музыки, которую слушаешь, от пабов, где пьёшь, девушек, которых любишь, от всего, что наполняет твою жизнь. Понять эту истину несложно, он должен суметь. Делаешь в жизни всё, на что способен, относишься к людям так, как хочешь, чтобы они к тебе относились, уважаешь их и ждёшь уважения в ответ. Обычно люди усваивают это, когда вырастают, и не важно, говоришь ли ты сам с собой, ходишь в ночной патруль, считаешь себя жертвой инопланетян или ты веришь в непорочное зачатие, пока не начинаешь думать, что твоё мировоззрение — единственно правильное. Хозяева жизни это никогда не усвоят, и поэтому они такие высокомерные, и их все ненавидят. Они не умеют себя вести. Не могут быть скромными. Если бы все понимали, как думают другие люди, что они чувствуют, жить было бы гораздо проще. В этом правда, и это гораздо важнее, чем бесчисленные законы и постановления, написанные богатыми для богатых. Тэтчер говорила, что нет такой штуки, как общество, но она ошибалась. Просто оно свободнее и спокойнее, чем ей казалось, не болеет ни снобизмом, ни политкорректностью. Обычно люди стараются. Ошибаются и пытаются учиться на ошибках. Делай другим…
— Эй, мудила, не спи, замёрзнешь, твоя очередь покупать пиво, — орёт Дэйв в футе от меня.
У меня звенит в правом ухе, так что я беру его в захват, чтобы он замолчал, складываю губы в поцелуй, и он отпрыгивает, бурчит, что Геи захватили мир, не говоря уже о правительстве и СМИ. Смотрю на логотип «Стоун Айленда», достаю десятку и наклоняюсь к бару, держу бумажку за уголок, сгиб делит пополам лицо Её Величества. Бармен подходит, все делают заказы, вежливые и дружелюбные, разговор течёт дальше. На заднем фоне Трики бормочет, что надо придерживаться линии правительства, его голос пробивается в каждый уголок, смешивается с хохотом, биение жизни, не похожей на глянцевые рекламные плакаты, свободной от сладкой лжи политических ораторов. Лагер кончается, бармен идёт менять бочку. Он успел поставить три кружки «Гиннеса» и бутылку «Мьюл», и тут парень, которого он обслуживал, потребовал лагер. Крис и Клем любят «Гиннес», Дэйв опоздал, так что пускай начинает с «Мью-ла», хоть бутылка и меньше пинты. Жду, пока осядет пена, густая белая масса опускается по стеклу, чёрный слой внизу растёт. Прекрасно.
— Так что Альфонсо занялся делом, — говорит Дэйв, возвращаясь к своей истории. — Он уже почти готов, Лиззи под ним, ноги в воздухе, колени прижаты к его груди, стонет, как в кино, пот заливает её тело и впитывается в простыни, тяжело дышит, и тут собака заходится в лае. Шавка психанула, царапается в дверь, скребёт ковёр, ей приспичило выйти из дома.
Дэйв останавливается перевести дыхание, заполняет «Мьюлом» паузу. Начинает рассуждать про геев. Говорю, давай уже, рассказывай, что там было дальше. Он тупо смотрит на нас с Клемом.
— И что было с собакой, в доме, где трахались Альфонсо и Лиззи?
Прямой вопрос, на него надо отвечать. Дэйв хмурится. Присасывается к бутылке. Чешет себе пузо, похоже, взвешивает ответ.
— А я ебу? Меня там не было. А ты как думал? Альфонсо жарит Лиззи на кровати, а я развлекаю Мэтли в уголке. Включи уже голову. Думаешь, я вылизывал яйца собаке?
— Иди ты на хуй, — говорит Клем.
Картина Дэйва, ебущего Мэтли, не идёт у Клема из головы. Кажется, он сейчас блеванёт пивом. Фигово, очень фи-гово.