Человеческий панк
Шрифт:
Звонят в дверь, я стою не дыша. В холле темно, свет сочится из-под двери в гостиную. Я припадаю к земле, смотрю Уэллсу в лицо, деталей не видно. Достаю значок из кармана и разворачиваю. Оттопыриваю иголку, чтобы ока торчала прямо, и втыкаю ему в щёку, как он сделал тогда со Смайлзом. Кожа сопротивляется, потом подаётся. Давлю сильнее, и игла входит. Тот же значок, те же дела. Он не двигается. Струйка крови. Вытираю пальцем, остаюсь лежать на полу, в дверь звонят ещё раз. И ещё. И ещё. Не знаю, кто там за дверью, но лучше бы им съебнуть. Встаю и иду на кухню, выглядываю в заднее окно, лезу в темноту, через полку с тарелками, замечаю серебряное лезвие мясницкого ножа. Вот этот кто-то идёт к боковой двери. Вспоминаю про Альфонсо с его ножом, как он обрадовал воров, правда, к новому персонажу у меня нет никаких вопросов. Я приходил к мистеру Уэллсу.
Чую запах карри, понимаю, зачем он пришёл, и что зовут его «Чапатти Экспресс». Принёс еду и хочет денег. Да, людям свойственно питаться. Слышу, парнишка заходит
А через минуту открываю переднюю дверь и выхожу, защёлкиваю замок. Улица пустынна, я иду вперёд, натыкаюсь на коробку парня из «Чапатти». Заглядываю внутрь, вижу знакомый соусоупорный пакет поверх серебристых контейнеров. Беру его и быстро ухожу по дороге, голова опущена, захожу в тень и пускаюсь бегом, бегу до следующего пятна света, открываю пакет, достаю жареный лук, вгрызаюсь, руки покрыты жиром, странный кровавый цвет в свете фонарей, прячу лицо и спешу домой.
Встаю с утра пораньше и иду в кафе, которым владеет Трейси Мерсер со своим парнем, Терри, заказываю у неё завтрак. Она здорово выглядит, в спортивных штанах «Ам-бро» и свободной майке с угасающей улыбкой Дианы, морщины на лице мёртвой принцессы, логотип британского флага на штанах измазан маслом. Мы болтаем ни о чём, и когда она упоминает про обезображенное тело, передавали в новостях, я тупо смотрю в прилавок. Она говорит, полиция допрашивала подростка, который работает в местном ресторане, но его уже выпустили. Пожимаю плечами, говорю, что не смотрю телек, терпеть не могу обречённость и депрессию, мерзкие репортёры исподтишка бьют в спину, зарабатывают на жизнь, поливая людей дерьмом, мучают других за пригоршню сребреников, высасывают истории из пальца. Она хмурится, говорит, мол, понимаю, о чём вы, у них что, души нет, они что, не понимают, что чувствуешь, когда тебе перемывают кости в заголовках, но в новостях передавали, что ему отрезали голову. Меня тошнит, вижу свой заказ у неё в блокноте, и когда говорю, что хочу есть, она улыбается так, что солнце отражается в зубах, они аж сияют, до того белые, отличная строчка из «Вау watch». Она бросает чайный пакетик в чашку и заливает его кипятком, берёт ложку, прижимает его к стенке, считает до десяти и вытаскивает его на блюдце. Там уже лежат такие же, они высыхают, и цвет бледнеет, видно дырочки. Трейси наклоняется к окошку и передаёт мой заказ Терри, я выбираю столик у окна, где можно сидеть и смотреть на улицу, кладу сахар, мешаю, в чашке появляется водоворот, чай крутится всё быстрее и быстрее. Достаю ложку, и вода потихоньку успокаивается.
Обхватываю чашку руками, интересно, сколько я её удержу. Хочется обжечь пальцы, доказать, что я могу сделать всё, что захочу, и уйти от расплаты, поверить, что я неуязвим, что меня никогда не поймают. Капли дождя на стекле, автобус проехал через лужу, обрызгал трёх парней в чёрных пуховиках. Они отскакивают, злятся, что промочили джинсы, трясут головами, орут на автобус, он набирает скорость, скрывается, бульдожья челюсть лысого водителя застыла в широкой ухмылке. Не могу не улыбнуться, держусь изо всех сил, ржу так громко, что Трейси смотрит на меня и кивает, возвращается к газете. Ребята тоже заржали, увидели смешную сторону, пихают друг друга в лужу, солнце согревает тротуар, с асфальта поднимается пар. Я ночью опять был в тропиках, дождь стучал по крыше, молнии разрезали небо на части, дождь размывает острые углы, природный душ смывает напряжение. Летом ещё лучше, когда выхлопные газы висят в воздухе, люди напряжены, и эти гонконгские штормы были так непривычны, что я ходил на крышу Дворца Чунцина, смотрел на светящееся небо, смертельные лезвия вонзались в город, хлестали по небоскрёбам, показывали, что есть истинная сила.
Пахнет едой, рот наполняется слюной, я хочу заказать лишний тост. В кармане есть деньги, значит, я могу купить, что захочу. Человек впереди оставляет на столике газету, передовица — история общественного деятеля, который оказался геем. Смеюсь, смотрю на улицу, на людей, пока Трейси не ставит передо мной завтрак. Эта женщина — ангел, девушка с другой планеты, с Планеты Рибок. Пар шипит за прилавком, и Трейси говорит, приятного аппетита, я сыплю соль, смотрю в окно, на суету, и понимаю, что лучше, чем сейчас, вряд ли будет. Сидишь в укрытии, питаешься, знакомое окружение, проблемы решены, правосудие свершилось, вокруг — дома, пабы, магазины, газоны, которые знаешь и любишь, ублюдки, которые пытаются контролировать нас, далеко отсюда. Пошли они на хуй. Я переполнен жизнью, кайфую, как будто зарядился чарли со своим старым другом Дэйвом, только я ничего не принимал, пытаюсь притормозить, сохранить контроль, еду по автодрому жизни, электричество искрит прямо у меня над головой, генератор даёт свет.
Иду к стойке, плачу Трейси, она пихает кассу, Терри сзади жарит бекон для семьи пенсионеров, она наклоняется к блокноту, оставляет на мгновение чай, зубы блестят на солнце. Она всегда была дружелюбной девушкой, соль земли, мир держится на таких, как Трейси, вечная улыбка, что бы ни происходило. Плачу по чеку и фунт сверху, кладу деньги на блюдце, прощаюсь и ухожу из кафе. Прогулка начинается.
Прохожу мимо полицейского участка, пытаюсь вспомнить, сколько раз меня сажали в обезьянник. Однажды за драку перед пабом. В другой раз меня остановили и забрали за спид в кармане. Однажды — за то, что бросил кирпич в окно банка. Последний раз забрали за нарушение общественного порядка, к этому добавился ущерб собственности, я выплачивал штраф по десятке в неделю. Драка, за которую меня посадили. Апофегей идиотизма уже забылся, глупые доказательства, тупые копперы, переживающие из-за безвредных наркотиков, я улыбаюсь, вспоминая окно банка, годы кирпичей, суперклея и мелкого вреда. Не могу вспомнить, сколько раз меня штрафовали. По фиг. Мне поебать, поворачиваю, иду по улице, движение заблокировано ямой в асфальте, люди собрались вокруг убогого землекопа, трясущегося с отбойным молотком, куски бетона летят по улице, голова изрыта воронками, толстые изолированные кабели, в них такой вольтаж, что может сжечь человека до костей, проволока под кожей, вены на костях, тянутся от шеи. Иду мимо, поворачиваю налево, прохожу мимо кладбища, глаза бегают, ловят движение среди надгробных плит, но я иду мимо, продолжаю прогулку. Мимо мечети, под железнодорожным мостом, вглубь, две старухи в сари на следующем мосту смотрят в канал. Они поворачиваются и уходят, а я иду дальше, нечего ждать, иду по ступенькам к лавочкам у канала.
Раздеваюсь, складываю одежду в кучу около воды. Зачем-то расправляю. Фиг знает, зачем. Ветер обдувает кожу, я остался в трусах, тёмные облака заслоняют солнце, лучи света пробиваются через прорехи в них. Свет, тьма, теплота, холод. Всё равно. Вокруг ни души. Не ловят рыбу дети, не выгуливают собак старики. Машины едут по мосту, и я вижу верхушки грузовиков, яркие пятна рекламы. Если бы у канала кто-нибудь был, я гулял бы, пока все не разойдутся, а потом вернулся бы. На воде рябь от ветра, я не собираюсь тут стоять, вспоминаю летнюю ночь, когда я был пятнадцатилетним пацаном, ребёнком, который думал, что вся жизнь впереди. Воспоминания притупились, но то чувство ещё живёт во мне, оно — часть того, чем я стал. Сажусь на край канала, дрожу, облицовка «Гранд Юниона» льдом обжигает ноги. Опускаю их в воду, до середины голени. Вода ледяная.
Толстый слой облаков закрывает свет. Я покрываюсь гусиной кожей, вижу, женщина общипывает белого петуха, тело, лишённое перьев, похоже на семечко перца, розовое мясо, которое в цивилизованной стране тушат по секретному рецепту Полковника. Люди говорят о безголовых цыплятах, а я видел одного с отрубленной головой, он бегал кругами и хлопал крыльями по земле, втаптывал душу в пыль, кровь исчезала у меня перед глазами. Такие вещи производят впечатление, влияют на то, чем ты станешь, как будешь себя вести, увидев ребят, построенных перед китайским вокзалом, с табличками на шеях. Наверно, после того, как я вылез из канала тогда, давным-давно, я уже никогда не был прежним. Мир сейчас был другим, всё стало ярче. Изменились цвета, запахи, мои ощущения. На скамейке напротив стояла банка «Колы», лого на ней медленно ржавело, меняло цвет и распалось в золотую ржавчину.
Встаю, опускаюсь в канал. Ледяная вода накатывает волнами, шок поднимается от пяток до затылка, бьёт в мозг. Я двигаюсь дальше, медленно, ещё рано нырять, чуть позже, плечи погружаются под воду, как меня учили в детстве, голова над водой, работаю ногами. Выплываю в середину канала, медленно плыву брассом, как лягушка. Мои движения легки, я вижу тысячи крестьян, выстроившихся в Китае поутру, перед рассветом, одетого в зелёное и голубое Председателя Мао, он занимается тай цзи с партийными чиновниками, командует через громкоговоритель, те же мудаки — по всему миру, куда ни приедешь, будь ты коммунист, фашист, анархист или демократ, всегда найдётся дрочила, который будет говорить тебе, что делать, как думать, объяснит, что лучше, чем сейчас, тебе никогда не было, и хуже не было, разница в подходе зависит только от его способностей к демагогии. Вижу лица китайских крестьян, достаточно умные, чтобы хранить мир в душе, спокойно обманывать власти, выживать на этом пути, держать рот на замке, ничем не выдавать себя.
Доплываю до середины канала, несколько секунд болтаюсь там, смотрю на поверхность воды, гладкую и серую. Канал недавно чистили, но он ещё мертвее, чем в прошлый раз. Обычно тут постоянно плавали, когда был бум на кирпичных заводах, везде были духовки и печи, интересно, они ещё стоят, может, их сровняли с землёй, построили что-нибудь, это было задолго до моего рождения, лошади тянули баржи, ломая спины, мечтали оказаться на поле, работали на износ, их продавали живодёрам, убивали на корм собакам, копыта размалывали и превращали в желе. Я чувствую слизь на воде, хотя её давно уже нет, всю тину давно убрали, но водой на конце Рукава Слау ещё не пользуются. Здесь ничего нет, ни тины, ни жизни, всё выдрано с корнем, и когда я прислушиваюсь, не слышу ничего, кроме шума машин на дороге. Даже лягушки не квакают, им негде тут жить. Момент настал.