Человечность
Шрифт:
Чувство освобождения понемногу вытесняло в нем недавние тревоги. «Я ведь ни в чем не виноват!» — оправдывался он, представляя себе, как придет домой, снимет валенки, заберется в теплый угол за печкой, раскроет «Квентин Дорвард» и погрузится в мир вальтерскоттовского вымысла. Разом отступит все, что он пережил в последние дни. Потом они трое — мать, Шура и он — будут есть рассыпчатую картошку с огурцами и пить чай. А утром он пойдет в школу, сядет за парту, и опять зазвенит звонок…
Здесь его радужные мечты застопорились. Нет, не будет прежней легкости и того ощущения жизненной полноты, с каким он переступал порог школы. Он отчетливо
Скверно еще, что он обязан будет объяснить свое возвращение. Поверят ли ему, что он был вполне серьезен, а не воспользовался случаем, чтобы прослыть «героем»? Вызывали-то не его год, не двадцать пятый… И Григорию Ивановичу надо все объяснить…
Женьку несло по улице, как снег ветром, и подобно тому, как снег задерживается у первой попавшейся изгороди, Женька ухватился за мысль о Григории Ивановиче, потому что она помогала ему сосредоточиться на чем-то одном, конкретном, не очень тягостном. Что ж, он расскажет все старику, а там видно будет…
Вот и школа. Он поспешил к двери, словно школа могла укрыть его от него самого.
В учительской знакомо висели карты, стопками лежали учебные таблицы. На полочке рядком стояли классные журналы, в крайнем из них его фамилия… Все привычное, близкое, а он чувствовал себя здесь чужим.
Закутавшись в пальто, Григорий Иванович с карандашом в руке сидел за столом. Уже сорок лет склонялся он вот так над тетрадями. Начал еще в гимназии, в той же Покровке, — на отдых давно пора, а тут война, каждый учитель на счету: помоложе и поздоровее все в армии. Пришлось старику опять учительствовать.
— Здравствуйте, Григорий Иванович.
— Проститься зашел? Жаль расставаться со школой, а?
Женька сглотнул теплый ком, переступил с ноги на ногу. Он и сам не мог бы объяснить, что побудило его выговорить слова, возникшие у него как-то сразу, будто независимо от сознания, — неопределенность ли его положения, вопрос Григория Ивановича или тревога за Сашу, оставшегося в одиночестве. Только фраза эта вылилась уже в готовом виде, будто он заранее обдумал ее и пришел в школу лишь затем, чтобы произнести ее.
— Григорий Иванович, военкомату нужна справка, что я с… двадцать четвертого года рождения и учусь в десятом классе.
— Нужна — значит, дадим. Садись, настоишься еще.
Каждое движение старика напоминало Женьке священнодействие. Еще ему казалось, что это не он сидел перед директором школы, а кто-то другой, а сам он наблюдал за этим другим со стороны. Женька вдруг поверил, что его судьба решилась здесь, в тесной учительской. Вот старик кончил писать, приложил к листку печать, и Женька больше не сомневался,
— Держи, Крылов, — директор встал, небольшой, сухонький, — аттестат мы тебе дадим: оценим по текущим сведениям. Только вот с биномом Ньютона у тебя еще слабовато, а?
— Неважно, Григорий Иванович.
— Гм… Ну ладно, потом подучишь, так?
— Видно будет…
— Да… Время такое… Ну иди, мальчик. Не забывай нас.
Спасибо старику: он поддержал слабый Женькин дух, растворявшийся в предательской жалости к себе. Сочувствие учителя открывало перед ним какую-то перспективу. Зато он окончательно осознал, как жаль ему уходить из школы. Ведь путь в будущее он представлял себе от школьного порога, и оттого что он бросал школу просто так, по собственному желанию, он будто перечеркивал вместе с ней и свой завтрашний день. Но теперь у него оставалась тоненькая ниточка, связывающая его со школой, — аттестат, который ему дадут…
Григорий Иванович протянул сухую ладонь, по-стариковски деликатно пожал Женьке руку:
— Один ты у нас такой…
Выйдя из школы, Женька уже не чувствовал себя бесприютным и одиноким, но по мере того как он приближался к военкомату и думал о новой встрече с военкомом, его дух опять ослабевал. Восстановить в себе душевное равновесие ему не удавалось, как он ни старался.
По улице снова мело снегом. Вечерняя Покровка будто вымерла, тишина и безлюдье усиливали в Женьке ощущение заброшенности и запутанности.
Военкоматовская пружина скрипнула, за Женькиной спиной зло хлопнула дверь. На лестнице висел кислый табачный запах, очереди у военкома не было, и старый особняк казался пустым.
Майор встретил Женьку усталым вопросительным взглядом.
— Вот… Здесь все правильно…
Военком долго смотрел в школьную справку, то ли читая, то ли просто отдыхая после хлопотливого рабочего дня. Женька молча ждал.
— Опять ты… Сколько тебе лет?
– . Восемнадцать, — под взглядом майора Женьке стало совсем неуютно.
— А моему сыну было девятнадцать, — проговорил майор, адресуя свои слова не Женьке, а кому-то другому, кто мог бы разделить отцовское горе, понять, как нелепо терять сына в девятнадцать лет.
Женька стоял, будто уличенный в проступке, которому не было оправдания, потому что ему не было еще и семнадцати.
Майор думал о войне, о сыне, об этом мальчишке, которого следовало бы оттрепать за уши и выставить вон. Но в мальчишке, несмотря на его нехитрую ложь, была какая-то бесстрашная искренность, от которой нельзя было отмахнуться. Она привела его в военкомат вопреки сомнениям, написанным у него на лице. Он так же созрел, как и остальные четверо, которым исполнилось восемнадцать…
— Паспорт.
Военком положил перед собой паспорт, не очень уверенно взял ручку. Был март сорок второго года. Гитлеровцы отброшены от Москвы, но война по существу только начиналась. Днем у него в кабинете побывали тридцать семь человек. Многие в годах, нестроевики — им бы дома на печке лежать, а он отобрал у них паспорта. Служба у него такая — не до жалости. И все-таки это нелегко — взять вот такого юнца и сунуть в самое пекло. Был постарше бы — другое дело, а на этого военкоматовская власть еще не распространялась. «Ну да ладно, пусть идет. В конце концов с него, с военкома, требуют в армию людей. В гражданскую сам был ненамного старше…»