Человек и его окрестности
Шрифт:
Юра вдруг замер и, резко бросив руку на стол, вспыхнул:
— Вот тебе моя последняя формула: Бог не всесилен, Бог прав! Это ветхозаветная традиция думать, что Бог всесилен. Так детей до определенного возраста можно держать в рамках только всесилием наказания, а не красотой правоты. Бог всесилен только вечностью своей любящей правоты. Тут на земле войны, насилие, затмение разума, жестокость, подлость, предательство, это длится века, тысячелетия! Но человек вдруг, очнувшись, озаряется: пока всё это происходи-ло здесь, там, где-то наверху, его ждала долгая, терпеливая, ничем не истребимая, любящая правота. Всё пройдет, а правота
— Кажется, ты меня достал, — пробубнил Андрей, смущаясь своего смущения, и повторил: — Он призывает меня помогать ему спасать меня… Тут что-то есть… Красиво…
Лицо Юры вдруг озарилось нежной филологической улыбкой средневекового монаха, который, кстати, и воином успел побывать. И в этот миг он был неотразимо хорош.
Андрей разлил коньяк, как бы пытаясь непривычное воодушевление уестествить привычным образом.
— Выпьем за утреннюю правоту Бога, — сказал Юра, и они выпили не чокаясь.
И тут, читатель дорогой, случилось самое неожиданное, я уснул. По-видимому, я почувство-вал, что, пока жив Юра, мир в надежных руках. Можно отключиться. Под голос Юры, под говор ресторана, под не слишком музыкальные крики нахальных, но все-таки пока еще не клюющих детей чаек я уснул.
Интересно, что человек может засыпать под звуки человеческой речи по совершенно противоположным причинам. Он может засыпать в знак согласия с этими звуками. Так, дети хорошо засыпают под мирные голоса родителей в другой комнате. Но человек так же склонен засыпать под собственно бессмысленные звуки человеческой речи. Видимо, тут наша психика проявляет защитные свойства, отключает нас от бессмыслицы.
Итак, человек в обоих противоположных случаях склонен засыпать. Но в первом случае сон здоров, а во втором случае болезнен. Мы как бы ощущаем незаконность нашего сна под звуки человеческой речи, отчасти направленной и на нас.
Насколько я помню себя, на всех собраниях, где я бывал, во мне происходила героическая, но почти всегда обреченная борьба со сном. Зная это, я всегда садился куда-нибудь подальше в уголок. Сон, как это ни странно звучит, любит борьбу, сопротивление. И мы сами, поборотые сном в неположенном месте, испытываем ужас и запретную сладость одновременно.
За многие годы писательской жизни я не ходил на собрания и подзабыл всё это. А тут вдруг меня выбрали в парламент, и борьба со сном приняла кошмарный характер.
С одной стороны, вроде удобней, чем на обычных собраниях: тысяча людей, можно затеряться среди них. Но с другой стороны, бродят, шныряют между рядами телевизионщики с камерой. А шагов не слышно.
Однажды один из них слегка прихватил меня. Может, даже неумышленно, может, даже отчасти жалея. Я потом видел в программе «Время». В сущности, всё было достаточно прилич-но. Я сильно клюнул носом, что при некоторой доброжелательности можно было понять так: голова упала на грудь, подкошенная удручающей торопливостью ораторской мысли.
Но где взять эту доброжелательность!
Не успел я досмотреть программу, как посыпались звонки друзей и знакомых, неожиданно горячо заинтересовавшихся моей парламентской деятельностью.
— Ни в одном глазу! — кричал я в трубку, на всякий случай каждый раз рассчитывая на два уха.
А потом ночью перед новым заседанием лежишь в постели и долго не можешь заснуть в тревожном предчувствии, что завтра заснешь на заседании. В голове возникают фантастические надежды на внезапную отмену сессии: война, землетрясение, заговор. Правда, заговор случился, но ни к селу ни к городу, во время парламентских каникул. Даже в этом была видна обречен-ность этих бездарностей. И вот назавтра идешь на заседание, и всё повторяется. И главное — в эти короткие промежутки сна каждый раз вступаешь в нуднейший спор с провокатором, с подле-цом разоблачителем твоего сна, и ты с какой-то невероятно упорной лживостью доказываешь ему во сне, что ты не спишь.
Как гениальна Ахматова! Ни разу не заседая в Кремлевском Дворце, она всё угадала. В стихах «В Кремле не надо жить, преображенец прав», она пишет, что там воздух заражен микробами злобы, коварства, измен, начиная со времен Ивана Грозного и, конечно, кончая нашими днями.
А ведь народная мудрость давно это постигла. В наших деревнях, по крайней мере в мое время, если в доме случалось какое-нибудь особое несчастье, скажем, умер ребенок или кто-то из домочадцев покончил с собой, оставшаяся семья такой дом сжигала и переезжала жить в другое место. Они знали, что житья в этом доме не будет. Мудрость народа в бесконечной про-тяженности его опыта. Талант поэта в молниеносном, озаренном видении этой бесконечности.
Так вот, в Кремле не только не надо жить, но нельзя и заседать. Хотя Дворец съездов и сравнительно молодое здание, но там уже полным-полно микробов.
И вот так сижу однажды на одном заседании, переходя от сумрачной сладости сна к снови-денческой яви, и чувствую, как в воздухе прокатываются волны предательства. Несет как из погреба. А от многих депутатов так и отлетают зловонные струйки самолюбия. Не говоря о тех, что дожидаются своей очереди у микрофонов. У этих зловонные струйки самолюбия прямо бьют друг друга в затылок: пуф! пуф! пуф!
А волны предательства так и прокатываются над головой. Когда прокатилась особенно крупная волна, я, пережидая ее, чуть не задохнулся. И тут я братски тронул за руку соседа. На вид вполне приличного человека. Он не шевелясь следил за оратором.
— Товарищ, — спросил я, ища утешение в солидарности страдания, — вы чувствуете волны предательства?
— Нет, — ответил он, взглянув на меня очень ясными глазами, и добавил: — Это кондицио-неры.
И снова не шевелясь уставился на оратора своим профилем-волнорезом. Кондиционеры! Да тут все психи, подумал я, куда я попал? Оратор говорит, волнорез замер, разрезая неизвестно что. Только не волны предательства.
…И был грех зависти. И возжаждал я их безумия как здоровья…
В Кремле и в самом деле не надо жить и не надо заседать. Надо всё это превратить в музей. Смотрителям дополнительные деньги за вредность, а посетителям выдавать не тапочки, а противогазы. Глядишь, лет через сто всё выветрится.
Итак, на «Амре», сидя под тентом, овеваемый легким бризом, я безмятежно уснул под голос Юры. Конечно, сказалось и то, что я этой ночью мало спал.
Обычно на ночь я пью снотворное. Так как это длится довольно долго, ритуал совершается машинально. Сунул в рот таблетку, запил водой, поставил стакан на тумбочку и ложишься.