Человек из Афин
Шрифт:
Склонился над чистой книгой из кожи и неторопливо водил заостренным тростником, кончик которого в черной краске. С ним это случалось редко – только перед выступлением в Народном собрании. Писание книг он считал уделом людей тщеславных, заботящихся больше о своей посмертной славе, нежели о каждодневном радении о благе народном. Неужели Перикл, вопреки своему твердому убеждению, начал писать книгу о себе, заботясь о посмертной славе?
Он повернулся к ней. Улыбнулся. И сказал:
– Ты удивлена? Ты думаешь: «Вот и его посетило тщеславие». Скажи мне: не так ли?
– Да, –
– Вот видишь, Аспазия, как легко и просто прилетают ко мне твои мысли.
Она была словно богиня – нежная и милостивая. Она положила руку ему на голову, едва касаясь волос, в меру жестких, в меру податливых.
– Они всегда летят к тебе, – проговорила она. – Мои мысли всегда о тебе. Поэтому ты легко обо всем догадываешься. Мое желание таково: быть всегда для тебя открытой.
Он отблагодарил ее улыбкой – немного грустной, немного светлой. В нем было много детского. И она порою чувствовала себя матерью его. Он во всем доверял ей. По-сыновнему. Что еще больше обостряло это ее ощущение.
Аспазия села напротив него.
Перикл сказал:
– Я провожу небольшое испытание. Один старец попросил меня испробовать нечто, что превосходит по своим качествам египетский папирус. Стиль для него уже непригоден. Приходится оттачивать тонкий болотный камыш и макать в чернила. Удобство перед дощечками очевидное, но этот запах…
Перикл протянул жене гибкий лист, цветом напоминающий желтоватую деревянную дощечку. На нем ясно обозначались письмена. Но этот запах…
– Что это? – сказала Аспазия, отстраняя от себя неприятный лист.
– Кожа, – ответил Перикл. – Обыкновенная телячья кожа. Она обработана особым способом и высушена. Но не очень хорошо отбелена. Ее удобно сшивать в книгу, и она, несомненно, долго сохраняется. Раньше у меня не было времени, чтобы проверить изобретение старца. Но теперь я могу себе позволить такую роскошь.
– Этот вонючий кусок кожи меня не вдохновляет, – сказала Аспазия.
– И меня тоже. А посему отвечу старцу так: восковая дощечка меня устраивает больше.
Аспазия сказала:
– Едва ли удовлетворит старика такой ответ. Изобретатели – ужасны, их упорство прошибает стены. Он не оставит тебя в покое.
– Не думаю. Кто я теперь для него? От моего решения ничего не зависит.
– Ты увидишь: он не отстанет!
– Тем лучше. – Он снова обратил внимание на кожу. – Какой ужасный запах! Я не хотел бы иметь библиотеку из таких книг. Но этот старец возразил мне. «Тебе, говорит, придется согласиться со мной в тот прекрасный день, когда своенравный египетский правитель лишит нас папируса». Спрашиваю: «А почему лишать нас папируса? С таким же успехом мы можем лишиться и египетского хлеба». – «И лишитесь!» – не без удовольствия воскликнул старик.
Аспазия сидела вполоборота к мужу. Свет на нее падал справа и сверху. Это тот дивный свет, который придавал ее чертам неувядающую красоту, оттеняя то, что особенно привлекает в женщине: гладкость кожи, мягкость линий и легкую поволоку в глазах. В сорок пять лет Аспазия оставалась Аспазией – красивой и нежной, умной и желанной…
– Когда
– Может быть, год назад, – ответил Перикл.
– И ты вспомнил о нем только сейчас?
– Увы!
– Где он? В Афинах?
– Может быть, умер.
– Дай мне эту кожу.
Аспазия взяла ее в руки, определила на глаз тонину, испытала гибкость ее.
– К этому запаху легко привыкнуть, – сказала она.
– Ты так полагаешь, Аспазия?
– Не сомневаюсь так же, как и в том, что старик дальновиден.
– Ты тоже полагаешь, что мы можем лишиться египетского хлеба?
– В один прекрасный день это случится.
– И папируса?
– Почему бы и нет? Поэтому я уделила бы больше внимания этой коже, чем ты. Для великого государства, каким являются Афины, папирус не менее важен, чем хлеб. Ты согласен?
– Отчасти. Ибо папирус можно заменить. Дощечками мы обходились и обойдемся в случае нужды.
Аспазия подняла руку:
– Под словом «папирус» я разумею письмо вообще…
Он смотрел как зачарованный на ее руку.
– Афины потому и стали Афинами, что мысль преобладала над грубою силой. Несчастье Спарты в том, что у нее все наоборот.
Перикл усмехнулся:
– Ты говоришь о той самой Спарте, которая бьет нас на поле битвы?
– Именно о ней!
«Какая рука! – думал Перикл. – Недаром Кресилай восхищался ею и специально высек из мрамора ее руку. Но где больше чар: в глазах ее, руках или губах? Вот сидит сорокапятилетняя, и ничуть не проиграет она рядом с двадцатилетней девушкой. Откуда эта женская сила? Кто одарил ее так щедро?! Слава богам, которые породили ее и указали ей путь в Афины! Слава бедному Анаксагору, который показал мне ее!»
– Участь Спарты предрешена, – сказала Аспазия с особенной, мало присущей ей твердостью. – Невозможно удержаться на одной только голой силе, на скрытности и военных успехах. Сила ломит силу, Перикл! По-моему, это твои слова.
– Возможно, – проговорил он, глядя на ее шею.
– А что может победить мысль – высокопарящую и верную?
– Что? – спросил Перикл, любуясь ее локонами.
– Нет такого богатыря! Гераклы в наше время не рождаются. Прометеи тоже.
– Что же из этого следует, Аспазия? – Он бросает короткий взгляд на ее ноги, оголенные до колен. На ее ногти, покрашенные пурпурной финикийской краской.
В ее глазах сверкнула добрая молния. Такая лучезарная, легкая, легкая.
– Это значит, что мысль, прекрасная в своем выражении и обрамлении, поразит человеческий разум больше, чем любая сила. Это значит, что душа – такая тонкая, хрупкая и невидимая – одолеет силу гоплита, сокрушит его щит и испепелит меч. Проследи, Перикл, как время шло от Гомера до наших дней. Илион в наши дни берут не воины, метающие град камней, но поэты и ученые, разящие врага мыслью, повергающие мыслью во прах.
Она говорила тихо, но твердо, смело устремивши взор вперед, точно Фидиева Афина, неукротимая в своей вере и по-женски непреклонная. Она смотрела поверх его головы. Не говорила, а словно бы пела гимн человеческой мысли.