Человек из очереди
Шрифт:
Лежали головки «Советского» сыра по два восемьдесят и три сорок, «Российский» сыр по три рубля, плавленые сырки «Российский» и «Дружба», дальше тянулась батарея бутылок с растительным маслом, банки с рассольником, икрой кабачковой диетической, свекольником. Это всё. Хоть верь глазам, хоть на пол их в смущении роняй.
Вдруг кто-то шепотом донес, что привезли молочные сосиски, и это была неожиданность, сразу в центре магазина закружились, заметались люди, спешно пристраиваясь в свою очередь.
Вот это да, Вера Васильевна будет
И как-то внезапно стало тихо, словно б заподозревали людей, не обман ли это, не пустой ли слух, и тут две продавщицы пронесли поднос, полный сосисок, да каких блестящих, тонких, длинных, и высыпали сосиски на прилавок у стенки, да еще один поднос, да еще один, так что прилавок, да что — весь отдел, да что — весь магазин, приняли вид места как бы процветающего, сытого, полнокровного.
— Эвон сколько их, всем, верно, хватит, — сказала бабка за спиной Владимира Ивановича.
— А то днем отдельную колбасу привезли, так жир в ней неживой какой-то. Он на сковородке не топится и на зубах хрустит.
— Так ведь химия входит в быт. Вот и хрустит на зубах.
— Вот и здравствуй, ухо, Новый год.
— В сосисках хоть мясо есть.
— Но мало.
— А всё-таки есть, запах дают. Тоже дело не последнее.
— А вот вспомнил шутку. Через двадцать лет сын у папаши спрашивает, мол, папаша, а что такое сосиски?
— Тоже разговорчики между тем, стали много говорить.
Но так это беззлобные речи ведут людишки, баловство им предстоит за ужином. Эх-хе, да вот я здесь стояла, за батонам только отходила, и я занимала, да черт с ними, Катюша, пускай подавятся сосисками, отстань же ты от женщины, папаша, вот именно отстаньте от женщины, грязный мужчина, ведь мы в одной квартире живем, ладно, возьми полкило, и когда в очереди навели порядок и она зигзагами и вензелями заполнила магазин, выяснилось, что перед Владимиром Ивановичем стоит человек пятьдесят и никак то есть не меньше, и вот тогда впервые кольнула его тревога, а ведь эдак на всяк зубок не напасешься мяса вареного, но он соображение это отбросил как совершенно пустое.
Но видно кого-то счет людей тоже растревожил и уже продавщице крикнули:
— По килограмму в одни руки отпускайте.
Но этого ожидали те, кто стоял у прилавка и уже чувствовал вкус мясца на зубах, и они с ходу взмылились:
— Умные какие! Мы тут с трех часов толкались.
— То и оно. А вот ты попаши целый день, как мы.
— Уже отпахались.
— Так и сиди у телевизора. А то не продохнуть. Все лучшее расхватают.
— Тебя не спросили, мымру.
— Да помолчала бы, параша. Не валяла бы фантика.
— Старая, постыдилась бы.
— Тихо, люди, тихо.
— Пискля!
— Хоть бы по заботам давать стали. А то эти песочники всё слопают.
— Не накаркать бы. И когда кончится?
— Тоже разговоры вот говорим.
— Да куда ей три кило! Совсем обнаглели люди.
— Да у меня шестеро.
— Ну дает. А нам что останется?
— Шестеро, говорю.
— Ну, и открывай дома сосисочную фабрику.
— А помучайся с мое, тогда запоешь. А то по консультациям все умеем бегать, шустрячка-сонька.
— Отстаньте от женщины.
— Как детей, так давай, двое уже служат, а как сосиски, так шишка с маслом.
— Тоже разговорчики.
— Ну, параши.
— Уйди с глаз порезвее, тютя-матютя. Петухом у меня закукарекаешь.
Ну что с людишками делают, думал Владимир Иванович, ты ведь брось им сосиски, да без бумаги, так ведь схватят и спасибо скажут.
Это он, впрочем, зря высокомерничал. Купить сосисок ему очень хотелось. Иначе махнул бы рукой и покопатил домой — а пусть хозяйка сама выкручивается. Но хозяйку ему было жалко — ей сегодня в восемь вечера заступать на дежурство — а это телефонистка на междугородной — а завтра по магазинам не побегаешь, потому что надо сидеть с больной Иришей.
И так это незаметненько добрался Владимир Иванович до последней прямой — коснулся плечом прилавка, так это до победы оставалось метров семь. И тут заметил он, что сосиски тают уж очень быстро, прямо-таки на глазах испаряются. Причем новых не подносили.
И тихо как стало в магазине — словно бы смотрит всякий человек, как тает счастье либо жизнь его или близкого человека, а сделать ничего не может.
А проскользнул мимо рассольников, икры кабачковой диетической, добрался уже до масла растительного и нервничал, сердился на тех, кто задерживается у прилавка или пытается втереться без очереди, — а никто и не пытался, понимая, что жизнь все же дороже сосисок, — ведь же растерзают люди, если что.
И здесь дело какое: понимал, конечно, Владимир Иванович, что из-за сосисок изводиться, даже стыдно ему было — никогда не следует ронять свое рабочее достоинство, все понимал он, успокаивал себя, да пропади они вовсе пропадом, эти сосиски, но душа горела, и она очень желала, чтоб ему, хоть последнему, но что-нибудь досталось.
А люди, видя близость конца, завелись, глаза у них завидущие, в движениях суетливость, вот скажи человечку: унизься — и дам товар без очереди, — и унизится, да сам он такой же, Владимир Иванович, коли попал в круговерть очереди. Да и кто ж это в деле таком спокойствие сохранит? То уж человек без сердца, каменный человек.
Но все на свете имеет конец, верно ведь? Продавщица громко сказала:
— Всё! Граждане, не стойте!
И тишина утраты, и сразу за ней взрыв:
— А мы-то что же?
— А говорила задним — не занимаете.
— Да что дразнитесь!
— Сами небось нахапали.
— Ряжки наели!
— Да, и себе кило. А постой здесь двенадцать часов.
— Только по губам помазали, параши.
— Хабалка!
— А директора дайте!
— Может, сразу министра?
— Издевается.