Человек из очереди
Шрифт:
Нет, не то чтобы он особенно беспокоился, нет — он как бы взглядом посторонним рассматривал себя и не мог определить, сам ли он почти задарма профукал свою жизнь, или же она и так в любом случае вышла бы пустой.
Да и то — а было ли чего ради особенно беспокоиться. Никак нельзя сказать, что Владимир Иванович свою жизнь особенно любил, то есть, конечно, прижми его всерьез, пойми он, что уже не открутиться, тогда, поди, засуетился бы, затрепыхался, но пока можно смотреть на свою жизнь взглядом посторонним, особой цены за свою жизнь назначить никак нельзя.
Ну вот что он жил, так-то говоря? Дело какое ценнейшее делал? Радиосвязь и радиосвязь. Нравилось, может быть? Конечно, нравилось, раз денежки за него дают. Но,
Смысл-то какой был в его жизни? Что, может, ел-пил сладко? Да, пивал нехудо, до услады почти полной, так что чуть с круга не сошел — и что? Не в питье счастье — это понятно окончательно.
Так, может, едал всю жизнь убойно? А нет — не бывало и двух лет кряду, чтоб всего было навалом. То побалуют людишек, то снова отнимут калач. То скудость довоенная, то голод военный и голод послевоенный, то время волевых усилий с призывами к изобилию до мировых стандартов и многолетними перебоями. Да и плевать, если так-то разобраться. В брюхе ли полном, в зобе ли набитом счастье? Да нет же, если быть точным. В чем-то ином, вот только в чем?
Или же, может, любовь какая особенная была отпущена человеку, так что за нее и жизнь не жаль положить? Так нет же. Конечно, Вера Васильевна — человек, без которого прожить трудно. Но ведь оно и без рук, без ног жить трудно, но ведь возможно, только без сердца жить нельзя, что наукой доказано вполне. И такого никогда не было, чтоб Вера Васильевна была Владимиру Ивановичу как бы взамен сердца. Конечно, случись с нею что — это упаси, пожалуйста, — и он сирота на оставшиеся дни. Однако, с другой стороны, не встреться ему Вера Васильевна, так кто-нибудь другой встретился бы непременно, все равно не дали бы Владимиру Ивановичу протыкаться по жизни в одиночестве. Притерлись друг к другу за четверть века — вот это правильно, а чтобы Владимир Иванович страдал по Вере Васильевне или боялся, что даст она ему отставку, — этого не было даже и в первые годы совместного житья.
Или же, например, другие женщины, которые хоть и нечасто, но всё ж таки и перепадали Владимиру Ивановичу, — то лет пятнадцать назад на сборы армейские его посылали, то в доме отдыха, то на работе пару раз. Но все это так по-свойски, по-боевому то есть — накоротке и оттолкнулись друг от друга: вась-вась — и кто дальше отлетит. А вот никто к нему не припаивался, вот вроде, Володенька, ничего мне от тебя не нужно, дай только издали на тебя погляжу. А потому что вроде негласного уговора существовало — ты ко мне по-простому, так и я не буду затеи затевать, так это все скудновато и обходилось.
Или же вот тоже странность — даже к сыну не было у Владимира Ивановича особой любви. Нет, конечно, любит сына, но разве ж можно сравнивать с любовью к внучке. Сравнения никакого быть не может. Вот тянется на работе тягомотина, словно слюна после лимонада, а Владимир Иванович подумает об Ирише — и ему сразу веселее станет, уж что ни случись, а в шесть часов вечера он внучку свою увидит.
К сыну же такого нетерпения никогда не было. То ли не вполне стар был Владимир Иванович, когда сын появился, двадцати пяти не было, то ли вообще у него душа сонная, нелюбящая, сказать трудно. Хотя никто его ни в чем упрекнуть не мог — сына и вообще семью Владимир Иванович кормил сносно, то есть всю зарплату доносил до дома целиком, а если пивал, то исключительно с халтур, и, следовательно, он хозяин, и, следовательно, взятки гладки. А что он не изнывал, не исходил на мыло от любви к жене и сыну, того никто знать не мог.
Не узнал бы и Владимир Иванович, не появись возле него внучка Ириша, и тут вот его душа повернулась и приблизилась к внучке так, что все прочие переживания казались ему скучноватыми и тусклыми.
Ворочаясь так и эдак, бережно выискивая место для ноющей поясницы, Владимир Иванович не находил в своей прошлой жизни ничего радостного и обеспечивающего близкую старость надежным утеплением. Кроме, разумеется, внучки Ириши, для которой, так уж складывалось у него, он ничего не пожалеет, включая, собственно говоря, жизнь свою единственную.
И так долистал Владимир Иванович эту свою жизнь до сегодняшнего дня, и день этот снова начал раздражать его. Ну чего только с людишками не делают, снова привычно подумал он. Его больше всего раздражала привычность этого соображения. Ну в самом деле, плюнут человечку в глаза да и вякнут победно: «Божья роса!» — а он, это самое, глазоньки протрет, проморгается, да и ответит: «А и точно — божья роса». Ну да взрослые, это уж ладно, они, может, лучшего отношения и не заслуживают, но дети-то малые в чем виноваты? Нет, не для детей дело это свирепое — с переменами ветра и перепадами погоды от жары тропической до голода лютого, то с калачами да пышками, то с кулаками да шишками, с круговертью, заносами, изнанкой, вывертами, блевотой — не для детей малых дело такое. То и не желает народишко детишек выпекать избыточно — сам этой кашки нахлебался, так ребяткам своим того не пожелаешь.
Чтоб не разражаться далее, на всю ночь, Владимир Иванович сказал себе — а и пусть, что выпало, то и спасибо, могло ничего не выпасть, но выпало — и это какая удача, а что прокрутишься всю жизнь в мелочах, так то и хорошо — жизнь прошелестит незаметно, усквозит прочь — без оглядки и сожаления, легко и беспечально, и он, уже найдя удобное положение, так это поплыл в дрему. Но помнил — только не проспать бы. Тут должна быть стыковка: Вере Васильевне нужно вырваться с работы ровно в восемь — точка-в-точку — и бежать домой, а Владимир Иванович, уже одетый, встретит ее в дверях и тогда успеет дошкандыбать как раз до звонка. Засыпая, он не знал, что случится с ним ночью. Думал — только бы не проспать. И ведь не проспал. В три часа ночи проснулся.
И перед самым пробуждением видел Владимир Иванович сон: будто бы сверху, с высоты невозможной, падает на него какой-то человек, уж как он пролетел сквозь потолок, понять невозможно, уж не среди открытых ли пространств лежит Владимир Иванович, нет, все-таки в комнате, и человек этот гадок, потому что он плоский и состоит как бы из двух блинов (тот, что поменьше, — голова, тот что побольше, — тело), падал он так стремительно, что от страха дыхание Владимира Ивановича оборвалось и сердце прыгнуло к горлу, но то ли человек этот промахнулся, то ли передумал в последний момент, вот именно передумал, то и рожу такую гнусную скорчил, вроде подмигнуть хотел, так упал он не на Владимира Ивановича, а на Иришу, что спала в кроватке рядом, и, словно бы магнитом, притянул Иришу к себе, оторвал ее от постели, так это завис с ней в воздухе, как бы сил набираясь перед полетом дальним, и медленно стал уноситься прочь, а Владимир Иванович и сделать нечего не может, но — вовсе бессилен, крикнуть хочет, отдай, да куда же и за что, но язык непослушен, и тогда раздалось несколько глухих ударов — то ли гром где-то погромыхивал, то ли рвались снаряды вдали — вот от этих взрывов Владимир Иванович и проснулся.
Не открывая глаз, он повел рукой за голову, и от сердца отлегло — Ириша спала, но тут снова услыхал он погромыхивание и понял, что это кашляет Ириша.
Владимир Иванович выполз из-под одеяла и сразу почувствовал, что в комнате холодно. Он укрыл Иришу потеплее, пошатываясь, не вполне еще отойдя от сна, побрел к окну, отодвинув штору, потрогал батарею. Она была такая холодная, словно ее никогда и не топили.
Владимир Иванович еще не вполне проснулся и потому так он все и понял: те люди, что должны топить котлы, хотят отнять у Владимира Ивановича его внучку — она за ночь замерзла, потому так кашляет, разрывая сердце Владимира Ивановича, у нее обязательно будет воспаление легких, а что может быть дальше, это и представить себе невозможно.