Человек из паутины
Шрифт:
– …Все это евфуизмы, – говорила незнакомая личность. – Литература чужда дидактики. Как только поэт начинает говорить: «Не спи, не спи художник» и все такое, поэзия из стихотворной вещи уходит. Приходит Саванарола, в лучшем случае – Макаренко…
– Здрасьте посравши, а это еще что за чудовище? – вмешалась Калерия Карловна в их мирный литературный спор.
– Стопорков Дмитрий Леонидович, – представился человек в футболке, элегантно приподнимаясь в кресле.
– А-а, Стопарьков. Ну и кто же ты, Стопарьков, такой будешь?
– Мамочка, не груби, – вступился за своего гостя арахнид Карл. – Это переводчик и главный редактор издательства «Фанта Мортале».
– Ну, пока
– А куришь зачем? Пепел зачем на ковер роняешь?
– Мамочка, – снова вмешался Карл, – чем ругаться, лучше бы вон закусочку сгоношила. Я голодный, как сто китайцев, и Дмитрий тоже.
– «Сгоношила»… Сгоношу сейчас мешок чугунных орехов, враз подавитесь. Значит, говоришь, переводчик? И с каких-таких языков ты есть переводчик?
– С французского, английского, немного с японского – если с подстрочником.
– Да уж, с японского – это тебе не в пешки на мраморной пешельнице играть. Было в мое время такое представление – «Египетские ночи». Вход стоил недорого – десять копеек. Перед тем как войти в зал, хозяин требовал, чтобы зрители мыли руки из рукомойника. Затем в зале гасили свет и объявляли: «Самая темная тьма, какая была в Египте при фараоне». Через минуту свет включали опять и говорили: «Представление окончено. Выход напротив». И народ шел, люди очередь выстаивали огромную…
– Мамочка, ты это к чему? – не понял поворота мысли своей хозяйки арахнид Карл.
– К тому, что вся ваша литература эти самые «Египетские ночи» и есть. Снаружи густо, а внутри пусто.
– Мысль хорошая, – сказал Стопорков. – Но я ведь про это и говорю: литература чужда дидактики. Она ничему не учит. Литература должна развлекать и доставлять удовольствие…
– Я однажды зимой иду, – остановила его Калерия, – а на снегу лежит рукавичка. Хорошая рукавичка, новая. Чего, думаю, не поднять – подняла. Тут девочка откуда-то выбегает. «Ой, тётенька, – говорит, – отдайте, это моя рукавичка». Я девочке ее отдаю. А она мне: «Тётенька, а в ней денежка была зелененькая, сто баксов. Я ее бабушке несла, на лекарство». Я: «Какая-такая денежка, не было никакой денежки. Ты, наверное, девочка, охренела?» Девочка как заплачет: «Была, была! Сама ты, тётенька, наверное, охренела». Тут два ухаря каких-то ко мне подходят и говорят: «Нехорошо, гражданочка, обижать маленького ребенка. Поэтому срочно гоните баксы, а за тот моральный урон, который вы ребенку доставили, гоните уже не стольник, а минимум полторы тонны. А если бабок, гражданка, нету, расплатитесь имеющейся недвижимостью. Иначе вам, гражданка, кранты».
– Мамуленька, ты это о чем? – опять не понял непонятливый арахнид.
– Это я про любовь к ближнему. Люди все изначально сволочи, такая их человеческая природа. И все эти их сказки про честность, про красоту, которая спасет мир, про тощую слезинку младенца – говняными чернилами писаны.
– Так отдали? – ерзая по обивке кресла, заинтересованно спросил Стопорков. – Баксами или квадратными метрами?
– Коньими говнами! – хмыкнула в ответ Калерия Карловна. – Сами потом бабки платили и на коленях передо мной ползали. У меня с этим делом не забалуешь! И хватит тут на холяву чужую настойку жрать! – Она зыркнула хищным глазом и сграбастала со стола графин. – Ишь, губастые, присосались! – Калерия просеменила к буфету, спрятала туда заветный напиток и тщательно заперла на ключ. После этого вернулась к столу. – Карл, выйдем-ка на минутку. – И не дожидаясь, пока арахнид ответит, Калерия схватила его за шкирку и выволокла в прихожую. – А теперь, Карлуша, ответь своей мамочке, только честно, – спросила Калерия громким шепотом, чтобы слышно было во всей квартире, – на какой помойке ты этого загнётыша откопал?
– Мамуля, ты не понимаешь, – занервничал арахнид. – Наш это человек, наш. Ты его переводы почитай, сразу поймешь, что наш. От таких переводов, как у этого Стопоркова, люди превратятся в окончательных идиотов уже послезавтра. И никаких надписей, скрытых под паутиной, разгадывать не надо. Ты посмотри, какие у его книг тиражи – атомные. Лично я в победе над человечеством сделал ставку на литературу и на кино.
– Смотри, как бы эта ставка не обернулась для тебя сраной подошвой, еще одной. Ладно, ладно, – увидев его гримасу, Калерия заговорила чуть мягче. – Я сейчас ухожу, у меня дела. Ты в квартире остаешься за главного. Со Стопарькова своего глаз не спускай, и вообще, гони его отсюда в три шеи. Знаем мы этих редакторов из этих издательств. Выйдешь на секунду в сортир, а после ложек в доме половины не досчитаешься.
– Пора выпить, – сказал Глюкоза, когда Калерия, подозрительно озираясь, исчезла за ближайшим углом. – Пока не выпьешь, никакое дело не склеится. Мы в Чернобыле, когда на АЭС бабахнуло, на КАМАЗах на лобовом стекле надпись вешали: «Осторожно, водитель пьяный». Потому что каберне выдавалось до хера сколько.
– Значит, так. – Феликс Компотов-старший задумчиво повел головой. – Кольку и Доцента забрать это пять минут. В запасе остается пятнадцать. Нажраться, конечно, не нажрешься, но выпить можно. Засекай время. – И Феликс Компотов-старший вынул из широких штанин две новеньких бутылки «Охотничьей», которые прихватил с праздника. Одну протянул Глюкозе, с другой сковырнул пробку и выпил самостоятельно. – Пивка бы, – сказал он, выпив.
– Так вот же оно, пивко. – Глюкоза подошел к мужичку, дремавшему у стенки на солнышке с бутылкой «Бочкарева» в руке. Ловким движением фокусника он выхватил у него бутылку и сунул ему в руки пустую, из-под «Охотничьей». Дремавший ничего не заметил.
Выпили пиво. Долго целились бутылкой по воробью, выхватывая ее один у другого. Не попали. Компотов пальцем ткнул себя в грудь и сказал с застарелой обидой в голосе:
– Даже раб в Древней Греции получал каждый день по шестьсот граммов вина.
– Суки, – согласился Глюкоза. – Того типа это самое – говноеды.
– Если сейчас Доцент сходу мне стакан не нальет, я его прямо через штаны отпендюрю, – сказал Компотов. – Сколько там на твоем балдометре? Успеем еще по двести?
Успели. Зашли к Доценту. Чувырлов им стакан не налил, он был уже прозрачней стакана, зато когда они позвонились к Кольке, тот вышел в одних трусах на лестничную площадку, зевнул и сказал:
– Пожрать я вас накормлю, а вот выпить – нечего.
Все трое, включая вытащенного из дома Доцента, посмотрели на Кольку из 30-й квартиры, как на врага народа, и Глюкоза сказал за всех:
– Я с такой сволочью, как ты, в одну могилу не лягу. – Посверлил Кольку долгим взглядом, затем голосом прокурора Вышинского пошутил строго: – Одевайся и с вещами на выход. Воронок стоит внизу, у подъезда.
– Братцы, баба у меня, не могу я, – завертелся Колька на одном месте, попытался уйти за дверь, но Доцент схватил его за трусы.
– Баба у него, – сказал он. – Нет, вы слышали? У него баба! На Калерию тут пашешь, как экскаватор, а он с бабой, как Кобзон, развлекается.
– Потерпит твоя баба, не околеет. В другой раз со своей бабой перепихнешься, – сказал Глюкоза.