Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
Это ведь твой ребенок, иначе я не могу думать. Иначе не могло быть, Антон, иначе — чей же он? Я умру с горя. Я убиваю тебя, мой дорогой! Но я не знаю, что мне с собой делать. Все как-то перевернулось. Не знаю, что я говорю. Но ты не поддавайся, все образуется, ведь нельзя же просто так порвать. Я допустила ужасную несправедливость по отношению к нам, это неосознанно, Антон. Ну, как тебе сказать? Ребенок взял вазу, а она оказалась тяжелой и выпала из рук — вазы нет, но ребенок же остался, ну, куда же его, Антон! Ты можешь уйти, но ты уйди с легким сердцем, я думаю только о тебе. Если ты меня станешь презирать и тебе станет легче — от любви до ненависти, говорят, один шаг, — я никогда не смогу тебя ненавидеть. Ты ничего дурного не можешь сделать, я тоже не могу. Людей судят по поступкам, это я знаю. Но нас никто не может рассудить — причины поступка неподвластны нам. Они лежат по ту сторону нашего сознания, Антон, я совсем стала старухой, я не знаю, что говорю, у меня совсем нет сил. Если хочешь, давай уедем. Но зачем? От себя не уйдешь, от людей — ни к чему, люди — они везде одинаковы. А тут собака, ее еще не продали, я знаю. Мы накопим денег и купим ее. Я поставлю ее здесь. А рядом детскую кроватку. Умывальник вынесем в коридор. Я буду приносить тебе воду в тазике, я знаю, ты не любишь теплую воду, я не буду приносить теплой воды. Но, если ты хочешь, можешь уйти. Ты всегда можешь это сделать.
Посмотри, какой грязный снег на улице. Скоро придет весна. Тротуары будут дымить паром, и, как масло, блестеть лужи. Я уберу вторую раму, и будет в комнате пахнуть солнцем. И дымом. Жаль, что в городе не разрешают разводить костры. Когда жгут листья и мусор, я всегда волнуюсь, ты тоже волнуешься, я это знаю. Ты любишь, когда подсыхают крыши. Я тоже люблю. Крыши струятся синевой, и в этой полыхающей синеве голуби. Они сытые и довольные. Я не люблю голубей — они самодовольные. Я люблю собаку и тебя. Нельзя всех сразу любить. Я люблю только тебя.
Я знаю, скоро сколют с тротуаров утоптанный снег. Плитки, похожие на подмоченный сахар, сбросают лопатами в кучи, и они на солнце почернеют и сольются. Дотом их поколют, большие куски распадутся, и внутри они будут ватно-белые, как покойники. Я боюсь покойников, Антон. Мне всегда не по себе, когда увозят снег. Не ты меня не слушаешь. Я очень безобразная? У меня отяжелели губы, они как переспелый плод, я это чувствую. У меня поганое лицо — зачем эти нашлепки?
Я люблю, когда под корой проступает зелень, мне всегда хочется сковырнуть кожицу ногтем, но я этого не делаю — им будет больно. Деревья всегда нежнеют с вершинок, зимняя хмурь спадает по стволу до пят. Это не сразу, постепенно, даже трудно уловить. Ты улавливал, Антон. Ты все о том же думаешь… Я боюсь об этом думать. Но если ты не можешь не думать… Как ты можешь не думать, об этом, конечно, нельзя не думать, я даже не представляю. Я совершенно выбилась из сил. Человек не может так сделать, чтобы у него не рос живот, он все равно растет, выпирает, кричит. И я ничего не могу поделать. Как все это сложно! Может, только я так устроена? Почему люди по-разному устроены? Если бы все одинаково — неинтересно. Мне кажется, что жизнь — игра, что серьезные дяди и тети играют во взрослую игру, а я, мы — куклы, они говорят и делают за нас, даже решают, иногда тебя спрашивают, но твои слова не берут в расчет.
С приходом весны все больше клонит в сон, а лежать мне неудобно — мешает живот. Я думала, что он мне будет очень мешать, а он не очень…
Люди всегда чего-нибудь боятся. Моя мама всегда боялась потерять хлебные карточки. Она мне про это рассказывала. Она говорила, у человека ненасытная утроба… Я тоже боюсь, Антон, я просто суеверная стала, даже кроватку не покупаю. Может, не стоит бояться, но я все равно боюсь. Я недовольна собой. Мама говорила, человек всегда чем-то недоволен. Если у него нет хлеба, он хочет только хлеба, дали хлеба — захочет белого, с маслом, потом заварные калачи, пирожное, халву, велосипед, мотороллер, машину. И нет пределов. Я люблю халву, меня очень тянуло на халву. Мама жмых хвалила, я попробовала, и мне стало плохо. Я хотела выбросить похожий на обломок наждачного круга жмых, но мама не разрешила, убрала в папин ящик. Папа у нас умер от ран. Мама не плакала, не могла. Сидела тихо-тихо, с головой завернувшись в шаль, и казалась неживой. Я боюсь покойников, я уже тебе говорила. Отца я боялась и живого. У него не было ног, он ездил на тележке с подшипниками, когда он ехал, они стрекотали, как швейная машинка. У него еще не было глаза и лицо в пороховых занозах. Он целыми днями стучал молотком в будке на улице Дзержинского. Осенью в будке становилось холодно, иногда он долго не приезжал, мы шли за ним. В будке пахло кожей и сапожным кремом, а папа, как обычно, уткнувшись в пол, спал под дверью, посиневший и пьяный. Мама говорила: «Горе ты мое!» И мы, как чурку, закатывали его на тележку, на которой возили со станции уголь, и везли домой. Мама садила меня с ним рядом — я поддерживала папину неживую голову, чтобы она не дребезжала, когда мы ехали по торцовке. Мама тянула тележку, ссутулившись и не поднимая головы. Иногда мальчишки пуляли в нас камнями, и я собой прикрывала папино лицо. Я боялась, что камень попадет в папин пустой глаз. Ты опять меня не слушаешь. Не знаю, зачем я про это говорю. Наверное, люди живут, пока у нас они в памяти. Антон, ты всегда будешь жить в моей памяти. В памяти люди живут такими, какими были. В статуях они не живут, мы их видим, и все. Они просто стоят или сидят, иногда они в копоти, и у меня всегда болит сердце — почему они в потеках. И им, наверное, это неприятно.
Мама говорила: «Ты не бойся, доченька, когда я умру, я ведь твоя мама». У мамы были маленькие морщинистые руки, и вся она была маленькая, усохшая, и мне всегда казалось, что на кровати просто ее забытая шаль в крупную клетку, а ее нет. У нее был славный голос, тихий и задушевный, она любила рассказывать о своей молодости. Она никогда не жаловалась и почти ничего не ела. Когда на улице шел дождь и мостовая пузырилась, мама просила придвинуть ее кровать к окну, хотела послушать, как звенит, как умывается зелень. «Не умывшись нельзя, — говорила она, — легче дышать, когда вокруг чисто». А еще мама любила вязать половики из тряпок. Из разных лоскутов делала ленты, сматывала их в большой клубок, как футбольный мяч, и вязала коврики — круглые, разноцветные. У нас в доме и на полу, и на стенах были мамины коврики. Она всегда жалела, что мало лоскутков, она могла бы связать ковер на всю нашу комнату — три на четыре, это была ее мечта. Человек без мечты не бывает. Мама говорила: «Человек без мечты, что подсолнух без зерен». Человек должен мечтать, с мечтами ему хорошо, он обновляется, ему хочется жить, ему не одиноко. Антон, ты умеешь мечтать? Мечтать надо уметь, это очень серьезно, если человек умеет мечтать. Если меня прервут, я запоминаю, на чем остановилась, и обязательно потом домечтаю. Я люблю мечты с благополучным концом. Правда ведь хорошо, когда без обмана, ведь мы же люди, ведь может же человек верить и надеяться, что его не обманут? Антон, почему люди обманывают, это же жестоко, правда, Антон?
Под стенкой у нас стояли папины сапожные заготовки, они были похожи на подводные лодки. Папа все собирался заказать маленькую колодку и по ней сшить башмачки на мою ногу. Я ведь всегда радовалась этому и от радости танцевала. Я любила танцевать. И еще я просила папу сделать колодочку для моей куклы. У меня была тряпочная кукла с химическим лицом. Мама сделала это лицо карандашом. Одна бровь получилась изломанной и короче, от этого казалось, что кукла вот-вот заплачет. Мне очень жаль детей, Антон, когда они плачут. Я просто не могу. Я не знаю, что буду делать, Антон…
И на радость и на горе
— Где звездочки? [3] — спросил Егоров с раздражением у бригадира Игнатьева.
— Не дали.
— Опять! Ты скажи, что мы еще спокойные ребята. Работать не на чем, а мы молчим.
— Вижу, что спокойные, до того спокойные, что карьер даже не зачистили.
— Сальники накрылись, не успеваем масло заливать.
— Заливать вы мастера. Вскройте-ка, Егоров, посмотрим бортовые…
Вскрыли, действительно, и сальники ни к черту не годятся, и зубья, как бритвенные лезвия.
3
Звездочка — ходовая шестерня экскаватора.
— Наш экскаватор, как старый слон, сейчас бы ему в самый раз хватило силы дойти до кладбища, — размышляет Егоров. — Он свое, Игнатьев, оттрубил, отпахал, и тут ничего не поделаешь. Износился. Это тебе не человек — машина. Человек износился, а сколько-то еще дюжит, через силу, а дюжит. Ты думаешь, мне его не жалко? Я, можно сказать, на нем состарился. — Егоров похлопал по обшивке экскаватора.
— Разве я не понимаю, но из кубиков складываются гроши. Работать-то надо.
— Я не к этому, — с продыхом сказал Егоров. — Уйду я, Игнатьев. Не хотелось бы, но придется. — Он отвернулся и стал смотреть за реку, туда, где в солнце разгорались макушки деревьев.
Игнатьев обескураженно молчал. А что тут скажешь? Значит, человека подточило, подмыло, тут уж недалеко до душевного обвала. Вон как в прошлом году на Бахапче рухнул берег, и все, не к месту вспомнил Игнатьев.
— Ладно, зачищайте забой, Егоров, там видно будет, не паниковать.
Игнатьев вернулся в карьер к обеду.
— Слушай, Егоров, — сказал он, устало приваливаясь на ковш, — принимай новый экскаватор. Экипаж подбери сам.
На стройке давно уж ждали новый экскаватор, но, по слухам, его сулили самому Ложкину… Но раз бригадир говорит, стало быть, знает, что говорит.
— В таком случае, — сказал Егоров, — зачем подбирать других людей…
Игнатьев уехал, а Егоров ходил вокруг своего экскаватора, как он это делал двадцать лет, когда что-то ломалось, и костерил машину последними словами. За эти долгие годы Егоров так свыкся с машиной, что не раз вел с ней беседу, когда смазывал подшипники, или драил, или их красил. А вот теперь ему дают новый экскаватор. Не верилось, и душу точило беспокойство.
— Ах ты, передряга старая, — ощупывал Егоров болты. Подтянул стремянку. — Если бы ходовую заменить, еще бы поползал сколько-то, а так… — Егорову назойливо лезла в глаза то одна, то другая изработавшаяся деталь. — Ну, ты, старикан, не думай, что вот так Егоров взял и бросил тебя.