Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
Вскоре Андриана вызвали в правление. Собрались все, кроме Михеича. Андриан вошел в кабинет председателя, подтолкнув табуретку, уселся поближе к двери, чтобы при нужде можно было задымить. Официально еще заседание не началось. Иван Артемьевич сидел за столом и писал. Андриан заметил, что их секретарь крепко сдал, весь выбеленный, раньше он этого как-то не замечал, а, может, замечал, да не придавал значения.
Серафима ходила по кабинету и все поглядывала на Андриана. Иван Артемьевич отложил ручку и встал из-за стола.
— Значит, так, надо разъяснить колхозникам указ о сдаче крупного рогатого скота на мясо…
Затокало в груди Андриана. Тот еще говорил, говорил, но Андриан уже ничего не понимал и не соображал. Наконец Иван Артемьевич обратился прямо к Андриану:
— Тебе, как коммунисту, надо подать пример.
…Андриан шел домой, не разбирая дороги и не видя, куда и зачем идет. А больше всего он никак не мог понять, зачем, для чего и кому понадобилось отнять у него последнее — Кешку? Разве Кешка — это мясо? Тут что-то не так. Какая-то ошибка, надо будет обязательно съездить в район, выяснить. Так оставлять не годится. Андриан не помнил, как вошел в ограду, а когда поднял голову — перед ним стоял Кешка.
— Вот какие, братуха, дела, — выдохнул Андриан, пометался по ограде, заглянул в баньку, сарай, сени. Наконец он завел быка в стайку и подпер дверь колом. А сам просидел в бане. Он слышал, как хлопала калитка, но не вышел. А когда стемнело, запряг Кешку. Через калитку оглядел улицу и тогда открыл ворота и вывел быка.
Как только поднялись на увал и свернули в лес, Кешка сразу узнал дорогу и, втягивая, нюхая воздух, стал набирать шаг.
Андриан даже не подостлал сена, таратайку трясло и мотало, но он не замечал ни ушибов, ни ударов ветками по лицу. Он не заметил даже, как рассвело и как Кешка остановился у балагана. Андриан свесил протезы, встал на землю, постоял. Балаган отбелили дожди, а теневой бок цвел зеленой плесенью. Андриан отпустил быка и сам спустился к озеру. Сеть лежала на траве паутиной. Андриан даже не притронулся к ней. Из осоки отделился треугольником выводок чирков, Андриан отвернулся. Поковылял к дальнему зароду. По дороге снял с куста литовку, осмотрел и снова повесил, вернулся к балагану. Сел на землю и все никак не мог додумать и понять, что же произошло. Кому все это надо? Он и так и этак прикидывал, перелистал всю свою жизнь от корки до корки, и выходило, что он на земле ноль.
— Эх, был бы Георгий. Георгий, Георгий. — И тут Андриан понял: нет Георгия. Это он просто Кешку не хотел расстраивать, отбирать у него веру. — Кеха, Кеха, друг мой ситный. Вот как ведь приходится. Отпустить тебя на все четыре стороны — сгинешь. Иль зверь какой попользуется тобой. — Андриану что-то мешало в груди дышать. Он разводил огонь и ставил на чай котелок, но котелок выкипал, Андриан швырял его, и он шипел в траве.
Поставил Андриан варить похлебку и, пока не пахнуло горелым, не пошевелился. Потом поднялся, снял котелок с огня, отставил в сторону, забрался в свое логово. И так с открытыми глазами лежал до рассвета. Только услышав Кешку, вышел из шалаша.
Бык шершавым языком лизнул Андриана в нос. Андриан запряг его, бросил шинель на таратайку и направил Кешку по дороге в деревню.
Тетка Марья видела в этот день, как Андриан проехал на порожних дрожках. Остановился у своих ворот, распряг быка и повернул к заготпункту.
Шинель его на острых плечах висела как на вешалке.
Он шел, опираясь на палку, переступая отяжелевшими протезами, и Кешка, привычный к его ступу, шел по пятам. Так они дошли до заготпункта.
В загоне жалась скотина. Голосили бабы. Андриан зашел в загон, за ним — Кешка без поводка. Андриан тут же повернулся. Задернул за собой прожилину. И, не оглядываясь, направился к парому.
Рассказы
Илья да Марья
Илья свернул с большой дороги, пошел лесистым косогором, срезал угол к центральному карьеру. С тех пор как Марья ушла от Ильи, что-то в нем надломилось, вроде бы сердцевину вынули. Он и держался там, где поменьше народу.
Ветер сорвал с ветки снег и бросил ему, словно солью, в лицо. Все не как у людей. Вот и ветер норовит в лицо плюнуть, а жена — в душу. По доброй вроде воле сошлись, а все равно мил не стал. И в сотый раз спрашивал себя Илья и не мог ответить, почему так бывает: один с распростертой душой, другой выставит колючки. Как все случилось, когда он стал Марье не мил, когда, когда? А память подсовывала разное. Вот они в гостях. В компании Марья приветливая. А Илью от этого гордость разбирает, на самый гребень вздымает. Но пока идут домой, Марья сникает. Может, ноги гудят? Илья готов нести Марью на руках. Обнял, а Марья дернулась: «Пусти, осьминог. Клешней своей сдавил». Может, тогда «это» неприметно случилось. Илья и сказать не может — «не любила». Называет про себя — «это». Тогда он, помнится, помог ей снять пальто. Задержал руки на плечах. Платье на Марье струится. «Отстань!»
В кухне поставил чайник на плиту, достал из холодильника чашку холодца. Из гостей он всегда возвращался голодный. Потыкает там вилкой, и все. Не пришла Марья чай пить, из ванной — и в спальню.
Илья постоял у двери, унял сердце. «Что это я как не родной?»
Марья уже задремала, как и подступиться. Дотронулся до груди, током прошило.
Марья дернула плечом.
— Убери руки! Дышать нечем!
Марья… Марья…
Мутится разум при воспоминании, и дорогу плохо видно.
Любил ведь Илья Марью преданно, тихо. Да-а, жили-были, детей нарожали. Двое мальчишек, один — в Марью, другой — в Илью. Тот, что в Илью, посообразительнее, но скрытный — спасу нет, а тот, что в Марью обличием, — лизун. Только непонятно, в кого такой ласковый. Марья-то была холодной. Может, с другим она бы поласковей была? С другим? Тесно стало шее, расстегнул пуговицу.
Мальчишки — рыбаки заядлые. Прошлым летом так с речки не вылазили. Другой раз заночуют у костра, и Илья с ними. И Марья придет, дымком подышать. А то на моторке все — и побежали навстречу берега Колымы и Бахапчи. Этой осенью на излучине двух речек, в верховьях Бахапчи, избушку поставил. И не какую-нибудь, на курьих ножках, — дом. С печью, нарами. Одно окно на речку, другое — на восход. Почитай, три мужика все лето топорами тюкали. И лавки, и стол, и полки — все основательно отфуговано. Пришел и день новоселья. Собрались. Все по уму — ложки, плошки, но в последний момент Марья сказала:
— Ступайте без меня. Женщина на корабле, сами знаете. — И побледнела, и губы задрожали. Губы никогда не врут.
— Урра! Мамка не едет! — обрадовались мальчишки.
— Что это! — Илья рассердился. — От матери отказываетесь. Ну и детки. И в кого такие?
Как-то сразу сборы повяли. Илье и самому ехать расхотелось. Поглядела бы Марья сейчас на раздолье в верховьях Бахапчи. На скалы-причуды. На лес, когда лиственницы по утрам просеивают на воду самое раннее солнце.
Илья подхватил палатку и с твердым намерением больше не возвращаться вышел. Но не прошел и половину пути, как снова повернул к дому: «Может, еще уговорю».
— Опять что-то забыл? — встретила его Марья вопросом.
Это «опять» садануло Илью. Попал в руки топор.
— Да вот топор. Теперь я пошел, мать, пошел. — Она молчала.
— Лучше бы я без топора там в тайге околел, — разозлился на себя Илья.
Марья и на это ничего не ответила. Илья хлопнул дверью. Сбежал по лестнице, скорым шагом пересек поселок, спустился по крутому хрусткому берегу к воде — и снова к дому. Дверь открыл тихо и с порога попросил:
— Может, передумала, Марья? Если боишься перекатов, по берегу обойдете, а я налегке проскачу…