Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
— Ой, чтой-ты, Андриан, поди-кось, и чаю не пил?! Как же это ты? И я, дура старая, из ума вон, забыла приставить, сорвалась по деревне как оглашенная… Я счас самовар… Карасем обнесла всех, сбегала за реку. На пароме деда Степана угостила. Маленько и в сельпо сдала, табачишка дали, во! — Тетка Марья проворно подскочила к столу. — Сахару комкового фунт да на сдачу два коробка серянок… Детковские тебе кланялись, вот и сметаны туесок, карась в сметане — объеденье, я тебе спроворю, и с сахаром чайку напьемся, как в пасху.
— Разве я тебе велел, тетка Марья, в сельпо тащиться?
— Без табаку-то мужику, что бабе без гребня, — тетка Марья сунула Андриану под нос махорку.
— Канская, — потянул носом Андриан.
— Вот! — тетка Марья вынула кусочек газеты.
Андриан расправил его на столе и выбрал почище, свернул, прикурил, затянулся глубоко и, не выпуская дыма, закрыл глаза.
— Достает.
— Вот и хорошо, вот и ладно, — поддержала тетка Марья и принялась свежевать карася.
Ужинали уже в сумерках. Пили чай с сахаром вприкуску. Тетка Марья брала по бисеринке, прихлебывала чай.
— Ишо сказывал приемщик, если добудешь карася, за милую душу отоварит. А Кешка-то, как ты уехал, быль пошла, будто он не простой у тебя бык, только не разговаривает. А может, когда и говорит, а? Андриан? От меня-то не таись. Я ведь тебе не чужая…
— Ну что ты мелешь, тетка Марья. Разве после полуночи, когда цветет папоротник.
— Да ну, — тетка Марья поперхнулась, плеснула себе за рукав из блюдца, уставилась на Андриана.
Андриан аккуратно сложил куски сахара и протянул их тетке Марье.
— Твоим ребятишкам, а это, — он отсыпал из пачки в бумагу табаку, положил коробку спичек, — снесешь Михеичу? Как он там?
— Да он чо, лежит на печке, как кот. Полежит, сядет, посидит, ляжет. Нонче, говорит, Миланиху сватать буду, меня в свахи агитировал… Смотреть-то не на что. Зимой дак набьются у него в избе, вся деревня, и стар и мал. Как почнет сказывать про разное, откель только берет… Митрий сказывал, если бы Михеевич не обезножил — всем фронтом управлял.
Андриан с удовольствием слушал тетку Марью.
— Однако, я сам занесу табак, тетка Марья, — сказал Андриан.
— Ить правильно, правильно, Андриан. — Поохав, поотпиравшись, тетка Марья взяла сахар, мешок скатала в рулончик, постояла еще у дверей, держась за скобу. Пообещала вечером турнуть Нюшку с молоком и побежала домой.
Андриан подправил на шестке нож и уселся за стол крошить табак. Корень был сухой и стрелял из-под ножа. Зато лист крошился не хрустко — лапшой, легкая пыльца поднималась над столом, першило в горле. Пыльца лезла и в глаза. Стало быть, ядреный. Андриан свернул и закурил гольного самосаду, но на первой же затяжке икнул с надрывом. Злой, холера. Сделал еще две-три затяжки неглубоко и притушил окурок. Надо будет разбавить талиновой сердцевиной, пожалуй, напополам, и то в самый раз только будет.
В дверь поскребся кот.
— Полуношник явился.
Кот отряхнул лапы и важно прошел по избе, понюхав воздух, чихнул и запрыгнул на печь.
— Не нравится табачок, а рыбку исти будешь? — Андриан подал Микишке карася. Кот ухватил рыбину и шмыгнул под кровать. Андриан задул лампу и вышел за дверь. На дворе было парко. Звезд не было. Огороды, лес стояли слитно. «Истоплю завтра баньку, помоюсь, да и на озера потихоньку двину. — Андриан прислушался, где же Кешка, но уловил дыхание быка и успокоился. — Пусть отдыхает. Не забыть бы дегтю. Может, когда-нибудь придумают мазь — ни одна тварь кровососная не сядет».
Андриан подошел к телеге. Кешка поднялся, дыхнул мятной травой.
— Нету, Кеха, соли, на, смотри, — сказал Андриан. — Табак бы бросил курить, а как раз табачком и разжились, канская. Ничо, Кеха, вот Георгия дождемся — закурим напоследок и кисет в отставку, зарок даю. Вот-вот нагрянет или весточку даст. Как ты скажешь, Кеха? Не можешь сказать, не можешь…
Кешка тыкался влажным холодным носом в подбородок, в губы, в нос, Андриан не отворачивался.
— Ах ты, Кешка, Кешка, ночь-то какая, будто пуховая шаль. Вот уже и третьи петухи, и заря занялась. Вот как, Кеха, бывает… Подкопаем картошек и айда на озерья.
В такие минуты, склонившись друг к другу, они дремали, и, когда Кешка отходил пожевать травы, Андриан шел в дом.
Утром, чуть свет, тетка Марья с банкой молока уже была на пороге.
— Ты бы меня, тетка Марья, подстригла, оброс, косы заплетать можно.
— Господи, что тут такого, я всех своих оболваниваю и тебя так отшебучу. В районе никакие хмахеры не смогут так.
Пока тетка Марья бегала за ножницами, Андриан вынес стульчик из-под самовара и накинул рушник.
Прибежала она с ножницами и еще от калитки пожаловалась;
— Осатанела моя Белянка, глазищи выкатит, вымя ужмет, а у меня и совсем в руках мочи нет, тяну, тяну. Сменяла бы, дак нет, ее со двора, а я в голос реветь. Подставляй шарабан да сиди, не гнись, отстригну ухо. Тебе чубчик оставлять?
Андриан ощупал стриженную лесенкой голову.
— Да чо там, вали, шпарь до горы.
— Мотри, мотри, на себя потом пеняй, будешь как новобранец. А с другой стороны, эти лохмы. То ли дело гладенькая голова, и гниде негде гнездиться. Я так керосином своих, ты тоже, Андриан, керосинчиком маленько, посаднит, попечет, опосля легче.
— Баню буду сегодня топить.
— Вот и ладно, и я своих спроважу.
— Приходите, я только сполоснусь.
— В тайгу наострился, может, пожамкать чего?
— Нюшка была, собрала, хотела к обеду прибежать.
— Ну вот и хорошо, и ладно, — засуетилась тетка Марья, обдувая с Андриана волосы.
— Вчера смотрел — с яйцо картошка, есть и поболе…
— Губить жалко, — выдохнула тетка Марья. — Я тоже грешна, да куда денешься, утробу-то чем-то надо набивать. Я тебе подмогну, Андриан.